иначе. Там — широкий невод, с надеждой, что кто-то в него попадется, здесь — снайперская стрельба.
Кстати, в последнее время в московских тюрьмах малявы все больше вытесняются сотовым телефоном, о чем также всем известно.
В «Лефортово» не бьют. По крайней мере я не испытал этого на себе и не слышал от других узников. Только читал у Натана Щаранского и Павла Судоплатова. Персонал не разговаривает с заключенными матом и не тыкает. Предпочитает вообще не разговаривать, и на вопрос: «Который час?» — зачастую вместо ответа можно увидеть приложенный к губам палец: всякие разговоры с заключенными запрещены. Да ты и не знаешь, к кому обращаешься: у окружающих тебя людей в погонах нет имен — только псевдонимы: Саша, Андрей, Валера, Светлана и т. д., независимо от возраста и звания. Исключение составляют руководители.
Но здесь другое, гораздо хуже. В «Лефортово» отработанной системой режима, поведения персонала тебя подавляют, с первой минуты дают понять, что ты ничто, что ты здесь один и целиком во власти этой тюрьмы и что выход из нее возможен только через полное подчинение системе, которой она служит. «Здесь всегда хотели от людей только одного — раскаяния. Оттого, верно, сами стены Лефортовской тюрьмы пропитаны покаянием», — пишет в воспоминаниях Владимир Буковский.
А вот как я описывал в письме к жене свое состояние, делая упор на самые трудные первые месяцы пребывания в тюрьме: «Первоначальный период — это период абсолютного умственного затмения, полной потери сообразиловки и понимания происходящего, стремления сделать абсолютно все для прекращения происходящего, ощущение смерти и ирреальности. Это период практически полной потери сна, насильственного заталкивания в себя пищи и беспрерывного курения. Мне трудно описать все. Здесь, видимо, нужен писатель с гораздо лучшим владением пером. А внешние проявления тем более могут быть понятны только со стороны. Это, как пьяный человек, который вроде бы все знает, но ничего не понимает и тем более не может дать оценку своему поведению».
И в другом письме: «Это период искусственного и искусно навязываемого полубезумия, толчком к которому является общее шоковое состояние, неверие в реальность и непонимание происходящего, стремление почти физически вырваться и покончить со всем этим. И здесь, конечно, квалифицированно применяются (и совершенно беззастенчиво) кнут и пряник, заставляющие метаться, разрываться в мыслях и сознании».
Гнетущую атмосферу «Лефортово», постоянное стрессовое состояние отмечают все, в нем побывавшие. Многие связывают это не только с установленным там режимом, но с каким-то психотропным воздействием на постояльцев.[51] Не могу это подтвердить, но и не буду отрицать. Мое состояние прострации в первые месяцы, о котором мне говорили Гервис и жена, почувствовавшая это, по ее словам, из процитированных выше писем, не свойственная мне постоянная сонливость при отсутствии настоящего сна, в конце концов, должны иметь какое-то объяснение. Да и настораживает, что пищу в «Лефортово» раздают аттестованные штатные повара, в то время как в других изоляторах это делают простые баландеры из бригады хозобслуживания, т. е. осужденные, оставленные в изоляторах отбывать наказание на хозяйственных работах. В условиях нехватки персонала такое было бы ненужной роскошью, если бы не было оправдано какими-то другими целями.
Бывший руководитель аппарата Комитета по международным делам Госдумы Владимир Трофимов вышел из Лефортовской тюрьмы в полной уверенности, что к нему во время следствия применяли жесткие методы воздействия, подкладывая ему в пищу химические препараты. «В тюрьме „Лефортово“, — говорил он в интервью «Новым известиям», — есть определенная специфика, которой нет нигде. После тех методов особого воздействия, которые ко мне там применили, я предпочел бы сидеть в общей камере в обычной тюрьме».[52]
Не исключает возможности добавления ему в пищу сокамерниками или служащими «Лефортово» каких-то специальных препаратов и американец Эдмонд Поуп. Этим он, в частности, объясняет то, что к нему не был допущен американский врач, который по анализу крови и мочи мог бы это без труда определить, тем более что такие прецеденты с американцами, задержанными в России, уже были.[53] В интервью газете «Версия» Поуп прямо утверждает: «Персонал „Лефортово“ подсыпал в мою еду яд».[54]
Понятие законности в «Лефортово» подменяется внутренними инструкциями и целесообразностью. Я уже рассказывал, как поступили с моими доверенностями, не понравившимися администрации, и как мы получали ответы на обсуждаемые в изоляторе с адвокатами вопросы от следователя. Иногда адвокатов не допускали на встречу со мной, когда считали это ненужным, под самыми различными предлогами, например по причине банного дня, нехватки конвойных, отсутствия свободных комнат для встреч и т. п. Вопреки всем законам, на каждую конкретную встречу со мной адвокаты должны были иметь отдельное разрешение.
О незаконных методах воздействия в системе ФСБ свидетельствует история, произошедшая в «Лефортово» с сотрудником службы безопасности «ЮКОСа» Алексеем Пичугиным. По словам его адвоката на пресс-конференции, 11 июля 2003 года он был насильно выведен из камеры и в наручниках доставлен в один из кабинетов на втором этаже. Там находились двое мужчин, представившихся оперативными сотрудниками центрального аппарата ФСБ. Они заявили, что им «поручено руководством» разобраться в «странной» ситуации, якобы сложившейся по его уголовному делу. В связи с тем, что по телефону их уведомили, что к Пичугину пришел адвокат, беседа была прервана до понедельника.
14 июля Пичугин был доставлен в другой кабинет на втором этаже изолятора. В комнате находились те же сотрудники ФСБ, на подоконнике лежал магнитофон. Они стали задавать вопросы, связанные с инкриминируемыми Пичугину преступлениями. В ходе беседы Пичугину было предложено выпить растворимый кофе с коньяком, от которого он поначалу отказался, но все же сделал пару глотков. Через пять-семь минут он почувствовал, что у него стали неметь ноги и зашумело в голове, потом потерял сознание.
Пришел в себя Пичугин через четыре-пять часов. Очнулся, сидя в кресле, от того, что за плечо его сильно тряс незнакомый мужчина. В камере попросил вызвать врача. На вызов пришла фельдшер, которая измерила давление и сказала, что оно в норме.
В кармане спортивной куртки Пичугин обнаружил пачку сигарет «Парламент-лайт». Фильтр одной из сигарет был снаружи окрашен в зеленый цвет, а в самом фильтре было какое-то вещество серо-зеленого цвета. Сигареты он сразу же выбросил. На внутренней части локтевого сгиба левой руки и между большим и указательным пальцем правой кисти Пичугин нашел следы от уколов.
На следующее утро он чувствовал сильную слабость во всем теле, болели голова и желудок, наблюдалась повышенная потливость и жидкий стул. В этот день адвокаты к нему допущены не были: представитель следственной группы сослался на якобы отсутствие свободных боксов в изоляторе для работы с подзащитным.[55]
Понятия конфиденциальности общения адвоката и подзащитного в «Лефортово» вообще не существует. Любыми документами, включая проекты жалоб, ходатайств или заявлений на суде, я мог обмениваться с защитниками только с письменного разрешения руководства. Причем таких заявлений должно было быть два: одно от меня, а другое от защитника. Изучив документ, начальник изолятора или его заместитель в зависимости от собственного понимания его допустимости ставили письменную визу на обоих заявлениях.
Но и это не было гарантией, что документ будет передан. Один раз я ждал больше месяца и только после общения с одним из заместителей начальника, который объяснил задержку «недоразумением», его получил. Эта была Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод. Кстати, ни «Лефортово», ни в других подобных учреждений, где мне пришлось побывать, в библиотеках этого важнейшего документа не было.
Другие материалы Европейского суда, я не получил совсем, что в сочетании с отказом «независимого» суда выдать моей жене доверенность на представление в нем моих интересов составляет вполне законченный ряд, демонстрирующий отношение российских властей к своим международным обязательствам
