было весьма необычно.
Когда меня на Пресне навестила Каринна Акоповна Москаленко, ее первым полувопросом, полуутверждением было:
— Ну что, будем писать жалобу на условия содержания?
Жена, естественно, поделилась с ней описанием условий первых дней пребывания в изоляторе, которое я сделал в письме, и Каринна Акоповна думала, что так все и продолжается. Я рассказал ей, как обстоят дела сейчас, отметив, что чувствую себя и морально, и физически гораздо лучше, чем в «Лефортово». Здесь как-то проще, человечнее, чувствуется жизнь. Нет ковровых дорожек, грязно, не всегда контролеры трезвы, и они, как правило, изъясняются матом, но здесь нет той гнетущей атмосферы, которая подавляет в «Лефортово».
На пересылке я пробыл чуть более двух недель. 13 февраля опять команда: «На выход с вещами!» — и на этап.
После многочасового ожидания в сборном отделении, где все гадали, куда отправят, и отсыпались после переполненных камер, ближе к ночи нас погрузили в автозаки и повезли на вокзал. Предварительно нам выдали сухой паек на дорогу: буханку хлеба, щепотку чая, грамм двадцать сахара и треть банки килек в томатном соусе, завернутых в бумагу, от которых почти все отказались, так как они просто текли.
Путешествие до Твери, куда направлялся этап, было недолгим — около двух часов на поезде. Но и этого времени оказалось достаточно, чтобы прочувствовать все прелести этапирования. Купе арестантского или, как его называют, столыпинского вагона, отличается от обычного прежде всего тем, что верхняя полка здесь занимает все пространство купе и таким образом делит его на два яруса. Забираются на нее через небольшой люк. Коридор от купе отделен решеткой. Нас набили по двадцать с лишним человек в купе. Причем все — с двумя, а то и тремя баулами. Люди сидели друг на друге, умудряясь на коленях держать еще и вещи.
Отдельные купе были выделены для шмона, на который нас вызывали по одному. В темноте и хаосе битком набитого купе нужно было найти свои вещи и бегом тащить их для досмотра, смысл которого мне сначала был непонятен: ведь нас шмонали на Пресне перед выездом. Понял потом, когда многого в своем небогатом скарбе не досчитался — от чая и мыла до туалетной бумаги.
Конвой, впрочем, был «с понятием» — брал не все, а лишь то, что считал лишним. «Надо делиться», — коротко бросил один из досматривавших меня, увидев в моих вещах 30 пачек сигарет и несколько плиток шоколада. Но это было лишь «официальное изъятие», другое пропало в полумраке купе без комментариев.
После шмона и окончательного расселения, офицер, прохаживаясь по коридору вагона с самодовольной улыбкой и помахивая дубинкой, громко объявлял:
— У кого есть претензии к петербургскому конвою, делайте заявления. Будем разговаривать и разбираться по одному.
Претензий, разумеется, ни у кого не было. Какой может быть разговор, всем было понятно. Да и измотанным ожиданием, погрузкой под истошный лай собак и беготней по вагону с тяжелыми баулами людям было не до своих вещей. Все были рады короткому отдыху под стук колес и потихоньку дремали.
Во мне этот стук будил грустные воспоминания. Несчетное количество раз я ехал по этому пути из Москвы в Питер и обратно. В разном качестве: и только что поступившим в институт и переполненным радостью студентом МГИМО, и во время студенческих каникул, и позже, сотрудником МИДа для встречи с родственниками и друзьями, просто навестить родной город. Родился и вырос я в Ленинграде, там же окончил школу, а потом поступил в институт в Москве, жил в студенческом общежитии и позже, женившись, осел в столице окончательно. Осел в столице — условно, поскольку около 15 лет проработал за рубежом в длительных командировках: 12 лет в Пхеньяне, два года в Сеуле и год в Вене.
Со временем связи с Петербургом ослабли, но любовь к городу осталась. Русские все же очень сентиментальные люди. Видимо, поэтому и существует наша страна, иначе бы все уже давно разбежались.
Мог ли я когда-нибудь думать, что поеду по этому пути в качестве зэка по этапу? Для этого ли я переехал из Питера в Москву, чтобы потом приблизиться к нему в арестантском вагоне? Такое не могло присниться даже в кошмарном сне. Но так было. И это было реальностью.
В ночной Твери нас встретил местный конвой. Под крики: «Бегом!» — и тот же устрашающий лай натасканных собак всех усадили на корточки в снежную жижу возле платформы. Вокруг ходили конвойные и для острастки всех без разбору охаживали резиновыми дубинками. Досталось и мне. Но хуже всех пришлось одному парнишке, который при команде: «Всем взять ближайшего соседа под руку!» — от растерянности и в темноте взял под руку конвойного. Его били несколько человек с остервенением, как личного врага.
Так под руку друг с другом, с вещами на шее и в согнутых руках на перевес, нас погнали метров двести бегом через железнодорожные пути к двум автозакам. В него я еле взобрался: ноги и руки дрожали после бега, сердце бешено билось, во рту пересохло. Увидев в переполненной машине идущую по кругу бутылку с водой, я жадно сделал несколько глотков, забыв о всякой брезгливости и осторожности.
В Тверском изоляторе, известном жуткими условиями и перенаселенностью, после длительных согласований и бесед меня поместили в двухместную камеру. «В общей пересыльной ты не выдержишь», — коротко сказал оперативник.
Не знаю, к счастью, что представляет собой пересыльная камера. Мой сокамерник, которого привели в камеру после меня, лишь сказал, что на 30 шконках там 120 человек, но камера, куда поместили меня, была сродни той, в которой я был на сборке на Пресне. Здесь она считалась одной из лучших. Без окон, узкая, как пенал, с покрытыми плесенью от сырости высокими стенами и двумя деревянными топчанами вдоль одной из них. Никаких постельных принадлежностей, лишь на одном из топчанов валялся бесформенный и лоснящийся черным от грязи тюфяк. Но самое главное, в ней отсутствовала раковина. Водопроводный кран был только над дыркой в полу, выполнявшей роль унитаза, так что чистить зубы нужно было уперевшись лицом в нее. Говорили, что прежде эта камера использовалась для приговоренных к смертной казни, а еще раньше все это древнее здание было конюшней при постоялом дворе.
Похоже, что, поместив меня в двухместную камеру, оперативная часть исходила не только из человеколюбия, хотя и на том ей спасибо. Сосед откуда-то знал, что в «Лефортово» я сидел около пары месяцев с бывшим начальником УБОП по Тверской области Евгением Ройтманом, и его очень интересовало все, с ним связанное, вплоть до того, какие, в каком объеме и от кого он получал посылки. Эфэсбэшники, надо полагать, не делились информацией со своими коллегами из МВД, и они пытались получить ее своими силами.
Привезли меня в Тверь в четверг, а в субботу рано утром вызвали из камеры с вещами. «На зону», — подумал я, собираясь. Но ошибся. Один из сотрудников изолятора, проникшийся какой-то симпатией ко мне, шепнул, что меня везут спецэтапом на автозаке обратно в Москву.
— Представляешь, ЗИЛ-130 сколько бензина сожрет из-за тебя одного, — говорил он. — Его же у нас вечно не хватает, вечно экономят, а тут пошли на такое. Видимо, что-то серьезное случилось.
Мне, честно говоря, было все равно, куда ехать, я был готов ко всему. Хотелось лишь определенности. А здесь, действительно, что-то непонятное. Что там еще придумали эфэсбэшники? Все, вроде бы, начинается сначала. Радовало только, что не придется опять ехать в столыпинском вагоне со всеми его прелестями.
Никогда не видел, как возят в таких случаях осужденных за бандитизм и убийства, но мой конвой состоял из пяти вооруженных автоматами крепкого телосложения бойцов, четверо из которых сидели в кузове напротив меня за решеткой, и овчарки рядом с ними. Правда, эти четверо всю дорогу играли в карты, изредка поглядывая в мою сторону. Перед отправкой они мне дали пустую пластиковую бутылку на случай, если я захочу в туалет, поскольку остановки в пути исключались.
Как впоследствии выяснилось, в Тверь я попал по ошибке. «Сотрудники спецотдела УИН по Тверской области, — писала «Тверская правда», — заявили, что в Твери Моисеев оказался случайно и недавно переведен в одно из исправительных учреждений Москвы. Почему осужденного перевели в Тверь, не смог ответить и начальник СИЗО-1 Геннадий Борзых. «Моисеева в СИЗО нет, его дела тоже нет. Да, он был один день. Его привезли и увезли. Почему он был в Твери, я не знаю»».[90]
