В Москве меня привезли в специзолятор ГУИНа, расположенный в комплексе зданий «Матросской тишины», но полностью от нее независимый, «четверку», или официально — «учреждение ИЗ-99/1 ГУИН Минюста РФ». Этот изолятор стал широко известен после того, как именно в нем закрыли Михаила Ходорковского.
Во время обязательного досмотра в изоляторе (перед выездом из Твери меня тоже шмонали) ко мне подошел невысокого роста полковник и спросил, не надоело ли мне валяться целыми днями на шконке и не хочу ли я поработать. Я без колебаний согласился, оговорившись, однако, что в силу возраста вряд ли способен к тяжелому физическому труду.
— Вам будет предоставлена работа в соответствии с вашими возможностями, — заверил он. И пошутил:
— До четвертого этажа по лестнице самостоятельно дойдете?
Так я был включен в отряд хозяйственного обслуживания изолятора.
Помещение, где он располагался, поражало чистотой и ухоженностью, непривычной яркостью освещения. Четыре спальни с пружинными аккуратно застеленными кроватями, в каждой — телевизор. Кухня с электрической плитой и холодильником, полками на стенах для хранения продуктов и утвари и телевизором. Большая умывальная комната с зеркалами и индивидуальными ячейками для туалетных принадлежностей по стенам и туалеты с «нормальными» унитазами. Просторный холл и коридор для прогулок, курительная комната с магнитофоном и радиоприемником. Тренажерный зал с душем. На всех окнах шторы, скрывающие решетки. В общем, на мой взгляд, после виденного в заключении ранее, условия, достойные людей. Когда же я узнал, что душем можно пользоваться ежедневно, что в умывальнике есть горячая вода и что туалетные комнаты изнутри запираются, то утвердился в этом мнении еще больше.
В отряде было около 20 человек разного возраста: я был самым старшим, но были и двадцатилетние. Примерно половина из них были москвичи с высшим образованием: бывший муниципальный служащий, сотрудник таможни, врач-стоматолог, подполковник ГАИ, старший следователь прокуратуры и т. д. Они по понятным причинам старались держаться вместе, жили отдельными «семейками» по двое, по трое, деля получаемые передачи и вместе готовя пищу, вместе выписывая газеты.
Некоторые из отрядников побывали до этого в лагерях и были привлечены в обслугу оттуда, некоторые попали в отряд непосредственно из московских изоляторов. Большинство были «первоходами», но были и неоднократно судимые. Всех объединяло стремление получить условно-досрочное освобождение, которое в то время было возможно только в условиях отбывания наказания. Оно же, по идее, ожидало и меня, тем более что возможность для этого наступила еще полгода назад, когда истекли две трети назначенного мне срока заключения.
«По понятиям» работа в отряде хозобслуживания — недостойное занятие, поскольку в нем усматривается сотрудничество с администрацией, с ментами. Людей, идущих на это, презрительно называют «козлами». Я это знал, но не причислял себя к миру, живущему «по понятиям», и потому воспринимал свое новое положение спокойно. Тем более что и вокруг были люди в таком же качестве. Меня, кстати, сразу же на всякий случай предупредили, что если я окажусь на зоне, то чтобы ни в коем случае не говорил, что в изоляторе был «козлом», иначе стану изгоем. Некоторые говорят, правда, что сейчас положение изменилось, и в «козлы» идут ради досрочного освобождения даже авторитеты.
У каждого в отряде были свои обязанности — сварщик, электрик, плотник, сантехник, прачка, — и они выполняли их в течение положенных восьми часов. Утром каждому объявлялось, чем и где он будет сегодня заниматься. Но помимо этого за каждым был еще закреплен и участок в изоляторе для уборки. Иначе говоря, работали много, хотя трудно сказать, насколько усердно и квалифицированно. Вряд ли бывший гаишник был хорошим сварщиком, а бывший следователь — электриком. По специальности работал только стоматолог, он целыми днями проводил в зубном кабинете, вылечив и обеспечив протезами, наверное, весь ГУИН.
Были люди и совсем без специальности, они работали «на подхвате». Особо мне запомнился малограмотный парень Вова, лет 20-ти. Он работал на сельской молочной ферме ездовым где-то в Центральной России и в тюрьму попал за то, что от безденежья и по безалаберности продал четыре алюминиевых молочных бидона на металлолом. Получил он за это три года и четыре месяца. Причем в приговоре, который он охотно показывал, запятая после «3» и цифра «4» были проставлены от руки.
— Вова, — как-то спросил я его, — а почему такой «неровный» срок и цифра написана от руки?
— А четыре месяца — это за последнее слово.
— Как?
— А я судью на х… послал в последнем слове! За что она мне три года дала?!
Меня назначили помощником дневального. В мои обязанности входила уборка помещений отряда, кроме спален, которые убирались там живущими. С дневальным, тоже человеком за пятьдесят, бывшим офицером, мы занимались этим после того, как все расходились по своим рабочим местам. Как и обещал полковник, работа была вполне мне по силам, хотя с непривычки я сильно уставал. Имела под собой основание и его шутка насчет поднимания по лестнице: отвыкнув от движения, я с трудом преодолевал четыре этажа.
Но настроение было вполне сносным, я стал заметно лучше себя чувствовать, появился аппетит. Угнетала только бессмысленность значительной части работы. С работой, которую дневальный прежде делал один, вдвоем мы справлялись, естественно, быстрее. Однако присесть, а уж тем более прилечь, до окончания рабочего дня запрещалось. И поэтому приходилось весь день ходить с тряпкой в руках, делая вид, что протираешь столы и полки.
За этим зорко следил воспитатель отряда Виктор Иванович — высокий нескладный и недалекий молодой человек чуть за 20, недавно получивший лейтенантские погоны, а до этого бывший в этом же изоляторе контролером. Судя по всему, он упивался своей властью над заключенными, каждым своим словом и окриком стараясь их унизить и пыжась показать свою власть. Формы обращения на «Вы» для него не существовало. Его манеры и поведение резко контрастировали с таковыми старших офицеров. Я не встречал человека, включая других представителей администрации, кто бы не говорил о нем с неприязнью. Будучи всего лишь воспитателем отряда, он был менее доступен, чем начальник изолятора полковник Н. Ф. Гончаров, который практически каждый день присутствовал на утренней проверке и с каждым обратившимся мог по-человечески поговорить.
Но в конце концов Виктор Иванович не делал погоды, а лишь отравлял ее, и в целом к нему можно и должно было относиться как к неизбежному злу. Не может же в тюрьме быть все хорошо! Это невозможно по определению!
Благостное состояние закончилось для меня с появлением в изоляторе представителя прокуратуры. К сожалению, я не запомнил его имени и конкретного подразделения, в котором он работал, но помню, что этот пожилой человек зачем-то начал разговор со мной со слов «раньше я работал в другом ведомстве, а теперь вот в прокуратуре».
Смысл его рассуждений сводился к тому, что, будучи осужденным к отбыванию наказания в колонии строгого, а не общего режима, я не могу его отбывать в отряде хозяйственного обслуживания изолятора. Он также сказал, что изолятор не может представить меня к условно-досрочному освобождению, так как не является учреждением исполнения наказания. Поэтому, мол, с точки зрения закона и своих интересов мне нужно уезжать на зону.
Поскольку я не один был в отряде со строгим режимом, то сразу понял, откуда дует ветер. Отказавшись от отряда хозяйственного обслуживания в «Лефортово» и подав кассационную жалобу в Верховный суд, я уже не мог рассчитывать на человеческие условия и условно-досрочное освобождение в другом изоляторе. Ослушников система не жалует в любом качестве.
Хотя я продолжал жить и работать в отряде, но в него так и не был зачислен. 13 марта — ровно через месяц после первого этапа — я вновь отправился на этап, и опять в Тверь.
На этот раз, однако, обошлось без пересыльного изолятора на Пресне. И в «столыпине» меня посадили не в общее купе, а одного — в так называемый тройник — полкупе в начале вагона с тремя полками одна над другой, что тем не менее не избавило от воровства при шмоне и даже в еще большем объеме, чем в первый раз. Меня провожали из изолятора всем отрядом и надавали много полезных и в дороге, и в будущей лагерной жизни вещей: шерстяных носков, сигарет, зажигалок, тюремно-лагерной «валюты» — чая. Многое из этого при шмоне «ушло» ментам.
