— Пойдешь как будто на охоту… Дыген спросит: «Где тот парень?», мы скажем: «Отец у него помер, а он теперь на охоту ходит, матери мясо таскает». Куда-то, мол, пошел, оморочкой ли, пешком ли…
— Потом, если будешь на сопке сидеть, смотри на реку. Когда ребятишки поплывут на оморочках на ту сторону, будто ловить осетров, — значит, можно выходить… Придешь, кинешься Дыгену в ноги… А если на острове у летников разведем большой огонь, то, значит, тебе надо убегать дальше, к лесным людям. Я сам, когда был молодой, часто думал, что хорошо бы убежать в тайгу, но жалко родных мест, — говорил Падека.
За протокой пеклась на жарком солнце опустевшая деревня.
Разговор происходил под тальниками на ондинском острове. Время было тревожное, никому не хотелось как следует заняться делом, еще по утрам ондинцы кое-как, нехотя, ловили рыбу, чтобы не сидеть впроголодь, а остальное время дня проводили в разговорах, ожидая каких-то событий…
Когда старики кончили свои наставления и серьезные разговоры, Чумбока, как бы желая всех развеселить, затеял возню с Кальдукой Толстым. Это был рослый, громоздкий мужик, сильный, но на вид неловкий. Он только посмеивался, глядя, как Чумбока толчками, с разбегу, пытается повалить его на песок. Но как Чумбока ни старался, Толстый даже не сдвинулся с места.
Тогда Чумбока убежал в тальники и через некоторое время появился оттуда с длинными полосами молодой тальниковой коры. Он стал вязать Толстому руки, стягивая их за спину. Тот добродушно ухмылялся и не противился. Рывок — и все связки разлетелись в клочья. Толстый вдруг с ловкостью навалился спиной на Чумбоку и при громком смехе сородичей вдавил его в гущу лозняка, ломая им тонкие стволы. Чумбока прыгнул ему на спину, ухватил за вершину молодой тальник и быстро обвил его гибкий ствол вокруг могучей шеи Кальдуки Толстого. Тот оказался, как соболь, пойманный петлей…
— Эй, Уленда, — заговорил дед Падека, — а помнишь, мы, перед тем как ехать в Мылки, сидели на этом же месте? Я чего-то еще рассказывал? Вот беда, ведь я тогда не досказал… А о чем я говорил, уже забыл…
Но никто не помнил рассказа Падеки. Дед болтливый, не упомнишь, что говорит.
— Вспомнил, вспомнил! — ударил себя ладонью по лбу Падека.
Удога, с горя было задремавший, проснулся.
— Ведь я про гиляка рассказывал… как на море-то мы ходили, обрадовался дед, и вокруг глаз его собрались морщинки. — Ну так вот, нараспев завел рассказ дед, и его темная рука потянулась к берестяной коробке с табаком. — Наладили мы балаган.
Вдруг старик поперхнулся и умолк.
Из-под ивняков вынырнула деревянная оморочка. В ней сидел знакомый ондинцам человек — Хуфя из рода Онинка; он жил за Мылками, на острове. Легко ударяя веселком, Хуфя завернул лодку носом вверх и, ухватившись рукой за кусты, остановился около сидевших на берегу.
— Батьго фу-у-у…
— Батьго…
Хуфя вылез на берег. Он был маленького роста, но толстый и важный. У него была лысая голова и мясистые одутловатые щеки.
Хуфя приехал от мылкинских с предложением мириться и звать занги для разбора дела.
Ондинцы с почетом повели его в летник Падеки. Хозяин набил и раскурил ему трубку. Начался деловой разговор.
— Вы у них старика убили, — сообщил Хуфя про потери мылкинцев, — да парня чуть не убили, он лежит больной, старика, дядю Денгуры, зашибли, всего восемь человек ранили… Все же вы им лишних бед много причинили… Вам бы на суд согласиться надо, а то они скажут Дыгену, что вы маньчжура чуть не убили. Тогда вам будет…
Хуфя не договорил, что будет, но и так всем было понятно, что будет плохо.
— А раненому маньчжуру мылкинские заплатили от себя соболями, чтобы он молчал. И его товарищу дали рысь, выдру и уряднику дали соболей. Бельды не хотят, чтобы Дыген порубил вам головы.
Молодой месяц, как серебряный лук, висел над тайгой в багровом тумане. На песках у Онда чернели груды чужих перевернутых лодок.
В доме Уленды заканчивался суд между Онда и Мылками. Уже выговорились краснобаи с обеих сторон. Судья Пага из деревни Хунгари, приглашенный для разбора дела, сидя перед божками, приговаривал:
— Между Онда и Мылкой устанавливается вечный мир. Локке убил Ла, но сын Ла убил Локке. Поэтому семьи их в расчете. Чтобы примирить обе крови и воспроизвести подобия погибших, Пага велел Удоге сватать у горбатой вдовы Локке ее дочь Дюбаку.
Удогу бросило в жар от счастья. Сердце его рвалось из груди… «Какой умный занги! Только бы старуха согласилась, я бы отвез ей все богатства, какие есть у нас в амбаре. Теперь я сам хозяин».
Провинившихся ондинцев Пага приговорил платить залоги и штрафы. Котлы, оружие, шелка, халаты должны были вознаградить мылкинцев за их раны.
Деда Падеку, самого отчаянного из Самаров, обирали дочиста. Он оставался без одежды и даже без печного котла.
— Говорил я, храбрым-то плохо быть, а ты хвастался: мол, никого не боюсь, подвиги, хвастался, делаю, — корил его Уленда.
Удоге тоже назначено было наказание. Он ранил Писотьку и должен был послать ему за это ватный халат, шелковый халат, белую баранью шубу и слиток серебра.
— Ну, ватный халат дешево стоит, — утешал Денгура парня. — Ватный халат отдай Писотьке… А белую баранью шубу мне отдай. Я тебе всегда буду помогать… А Писотьке и так ладно. Он не староста, и так проходит.
Раненому маньчжуру Денгура дал пяток соболей, и этот долг тоже ложился на Удогу. Шаман лечил маньчжура, и Удоге следовало послать чего-нибудь и шаману.
— Еще одну шубу купи и отдай ему, — советовал Денгура. — Нужный человек. Всегда пригодится!
Сибун, по словам Денгуры, надавал раненому маньчжуру зуботычин, чтобы тот держал язык на привязи. За это Денгура дал Сибуну мехов. Самары должны были отдать столько же мехов Денгуре.
Пага вышел из дому. Он разломил осиновую трость и кинул концы ее на восход и на запад. Спор был разрешен, узел разрублен, палка сломана, суд окончился.
Приговор вошел в силу.
— Не горюйте, дети, — утешала сыновей старая Ойга. — Залоги можно отдать старыми вещами, а мехами заплатим за раненого и шаману. В амбаре висит пятнадцать отцовских соболей, две выдры, рысь… отдашь пять соболей Денгуре — хватит ему, старому псу, — а на остальное возьмешь новые вещи у торговца.
— А где торо возьму девку сватать? Меха пойдут на свадебные угощения и на подарки невесте! — воскликнул Удога. — Наверно, придется мне пойти к торгашу и взять у него в долг шубы, шелка и араки…
— Отец никогда не брал в долг, — рассердилась Ойга, — и тебе не велел. Не смей ходить к торговцам и просить в долг! Как-нибудь обойдемся, лучше обождать со свадьбой год-другой.
— Замолчи! — перебил ее Удога. — Не хочу твои речи слушать! Я хозяин в доме, я старший и буду делать, как захочу.
Ради невесты он согласен на что угодно.
— Пага велел жениться, и я должен послушаться… Все у Гао в долгу, и никто не жалуется. Я тоже к нему пойду. Чем я лучше других? От дерева родился, деревом и буду…
Чумбока пытался спорить с братом, но тот разгорячился и пригрозил поколотить его, если он будет соваться не в свое дело. Однако наутро Удога не пошел в лавку. Он вспомнил, что в Онда обещал заехать иноземец, тот самый, у которого длинный нос… «Наверно, скоро кончится торговля к гьяссу, — предполагал парень, — и он приедет к нам. Подожду — может быть, он даст мне подарки и не надо будет идти к Гао Цзо». Удога уверен был, что тот пришелец шаман или торговец, иначе зачем бы ему понадобилось ехать по
