дом.
Наконец наступил день свадьбы. Едва свадебный поезд выплыл на раскрашенных лодках из-за скалы, как жених с парнями поехал на легкой плоскодонке ловить невесту.
Все население Онда высыпало на берег и на реку. Дюбака с матерью и со стариками сидела в головной лодке. Восемь самых сильных гребцов работали на веслах. На корме сидел оправившийся от раны Писотька.
Угда Самаров чайкой налетела на мылкинский поезд. Восемь гребцов показали тут ондинцам, как надо ворочать веслами, а Писотька, ловко заворачивая корму, то и дело увиливал от погони.
Удалые возгласы рулевых, бабий визг и пьяные вопли стояли над протокой. Наконец при громких криках ондинцев, мылкинцев и множества соседей, плывших на своих лодках следом за свадебным поездом, Удога догнал невесту. Он мчался борт о борт с черно-красной плоскодонкой и, ухватившись обеими руками за перекладину, перепрыгнул к невесте и сел подле нее.
— Теперь уж не отпущу твою лодку, как прошлый раз, — сказал он.
Дюбака сидела молча, поджав губы и напустив на лицо выражение строгости и серьезности, и только во взоре ее явилась радость после того, как Удога поймал лодку. А то могла не состояться свадьба. Что за парень, который не поймает невесту и не отобьет ее силой!
Когда старики посадили в лодку восемь лучших гребцов, Дюбака была недовольна, опасаясь втайне, что жених ее никогда не догонит. Она с лаской посмотрела на Удогу, когда он перепрыгнул через борт. Жениху пришлось дать по хорошему подарку ее гребцам и защитникам.
На невесте был шелковый халат, расшитый утками, бабочками и цветами, голубая шапка с узорами из белого русского бисера, щегольские рыбокожие улы, сплошь усеянные мельчайшей вышивкой. Удога — в голубом халате, в красной берестяной шляпе и желтых сапогах.
— Вот здесь я тебя первый раз увидел, — показал Удога рукой по направлению шаманского острова.
Толпа Самаров встретила свадебный поезд. Парни — друзья жениха забрели в реку и подняли угду с молодыми, со всей родней невесты и с гребцами на руки… Набежал народ, и лодку потащили к дому Удоги. Следом из других лодок выносили ящики и берестяные короба с приданым невесты.
— Богатая, — говорили в толпе женщины.
— Мужу в подарок лыжи привезла…
В старом доме Ла начался небывалый пир. На почетных местах, под идолами, расселись торговцы и с ними Вангба. Рядом устроились: Падека, отец Денгуры — столетний мылкинский старик Теле, тучный Бариминга и Кальдука Большой; оба толстяка с некоторым недоумением поглядывали друг на друга. Мангадига с кольцом в носу подсел к Уленде. С левой стороны кана ярким цветником расположились пестро разряженные женщины.
Кому не хватало места на канах, рассаживались на полу. В дверях торчали головы чужих парней и мальчишек, наехавших из ближних селений поглазеть на свадьбу.
Высокая, стройная, плечистая невеста с толстыми светлыми косами отвесила земной поклон четырем столбам дома и живущим в них духам. Ей подали глиняный чайник с аракой и чашку. Она пошла вдоль кана и, кланяясь, обносила вином всех гостей подряд. Они целовали Дюбаку в щеки, желали ей счастья. Удоге наказывали не обижать ее, чтобы она не ревела зря и не убегала от него домой, как это часто бывает с молодыми женами. Гости тут же дарили ей подарки — отрезы материи, кольца, камни и браслеты.
Гао Цзо тоже приготовил ей нитку разноцветных стеклянных бус. Отдав подарок, он не стал целовать Дюбаку, а лишь погладил ее по светлой голове и потрепал по щекам. Сухая рука его задрожала, и Гао Цзо засмеялся слабым, старческим смешком, похожим на иканье.
Денгура прослезился, поцеловал Дюбаку, приговаривая, что он больше всех рад ее свадьбе. В восторге от полученных выгод он обнял и Удогу и поцеловал его дважды в каждую щеку.
По кругу, от гостя к гостю, пошли чашки с лапшой, с просом, с осетриной, сырой и вареной, с пареной юколой, с мясом сохатого, с горохом, с хрящами рыб и разной снедью. Чего тут только не было наварено и напарено! Больше сотни чашек шло через руки гостей к дверям. Там парни и мальчишки доканчивали угощение и вылизывали чашки начисто, после чего они снова наполнялись и опять шли вкруговую. Не успевал гость запустить пальцы в кушанье, как уже сосед передавал ему какое-нибудь новое, еще не отведанное, совсем иного вкуса. Блюда чередовались с таким расчетом, чтобы у гостей не пропал аппетит… Одно блюдо возбуждало вкус к другому.
Всем было весело. А посредине кана еще стоял открытый полный ящик араки, как бы свидетельствуя, что свадебного веселья хватит на несколько дней.
Один Чумбока был печален.
Его жизнь так складывалась, что жил он не для себя, а для других. То для отца, то для брата, то для сородичей. На днях он опять помянул Удоге, что хочет жениться. Он не поленился, сбегал в верховья Горюна, побывал в Кондоне, тайком от родичей повидал толстушку Одаку и даже посидел с ней в тайге с глазу на глаз. Он забыть не мог счастливых мгновений, когда в знак дружбы она почесала ему щепкой спину… Они сидели над глинистым обрывом в траве, близко друг к другу, и весело болтали… Чумбока рассказывал ей разные занятные происшествия, случившиеся с ним и с другими людьми на охоте и на рыбалке, и учил ее, как лучше отгонять мошку и комаров.
— Вот и хорошо бы жениться на ней, — признался он брату.
Удога, услыхав про такие замыслы Чумбоки, рассердился и чуть было не прибил его…
— Мы и так в долгу, а ты хочешь, чтобы торговцы нас совсем обобрали! — кричал он. — Обожди год-другой, как-нибудь справимся, и тогда купим тебе жену… Только в другой деревне купим… Одаку тебе нельзя брать — грех. Она тебе сестра. Ты что, Андури не боишься? Проклянут и тебя и меня, лучше не заикайся. Жди, другую девку купим — лучше будет. Из чужого рода надо брать жену. А Одака из нашего рода, не забывай этого.
«Сам-то он не стал ожидать год-другой, — с обидой думал Чумбока. — Для себя взял в лавке халаты… Какая еще окажется хозяйка эта Дюбака… Если станет меня обижать, я вовсе из дому уйду… Пойду к дяде жить или к чужим людям. Только мне не нужна какая-то чужая девка. Чего не выдумает Удога! Мне Одаку надо… Об ней томится сердце».
Тем временем Дюбака вступала в свои права. Она сняла наряды и украшения и на виду у пирующих гостей, чтобы все видели и потом говорили, какая она хорошая и бережливая хозяйка, взяла два берестяных ведра и пошла по воду.
А возвратившись, она обошла пожилых гостей, делала им из табаку завертки, вставляла в трубки и раскуривала их.
Вечером, когда на столиках зажгли красные свечи, а Гао Цзо с сыновьями и Вангба ушли домой спать, Удога разговорился с Денгурой о былой, старинной жизни на Мангму.
— Ты думаешь, что раньше, давно-давно, когда не приходили чужеземцы, нам жилось хорошо? — кричал мылкинский богач. — Не-ет… Все равно, кто был послабей, тому жилось плохо… Рыбу мы ловили все одинаково, делили поровну, но находились такие, которые заставляли других таскать дрова, грести веслами, таскать лодки бечевой. Слабых ругали, колотили. Торговцы привозят нам то, чего в тайге нет, — араку… Они ученые, умеют делать водку! Мы глупей их, и они с выгодой берут у нас меха… Да на что тебе выдра, куда тебе ее девать? Тебе охота выпить. А торговцу надо выдру, лису…
— Мы тебя уважаем, — льстили старики Денгуре. — Ты шибко богатый, шибко умный, шибко злой. Боимся тебя…
— Мы молчим, но знаем — сюда идут воры, разбойники, нас обманывают. Все вредные крысы грызут нас: и твой Дыген, и Гао Цзо, — решительно ввязался в разговор дед Падека. — А ты с ним дружишь, заодно с ними. И ты такой же. Ты поэтому и говоришь, будто всегда люди у торгашей были в долгу.
При этих словах Денгура ужаснулся, и брови его полезли на лоб, словно дед совершил величайшее богохульство.
— Да, да, помним, как ты начал всех обманывать! Думаешь, мы дикие? Не понимаем? — рассердился Падека.
Дело грозило новой ссорой. Тут вмешались Холимбо, Хогота, Мангадига. Стариков разняли прежде, чем они успели вцепиться друг в друга.
