Так злого медведя-оборотня живьем в котле и зажарили.
Наступило утро. Тревожатся сестры. Сердце у них — море бурное. Домой воротиться — там отчим злой, весь век маяться будешь. Не воротиться — тоска по матушке родной изведет.
Видит старая — загрустили, закручинились девушки, и говорит:
— Чего только на этой горе нет — и тыквы, и яблоки, и овощи разные, и травы целебные, и зерно — все тут растет. Мне, старой, тоже голову приклонить негде. Может, останетесь? Вместе жить будем.
И остались пятеро сестер на горе жить. Как изжарили они медведя-оборотня — спокойно на горе стало. В любви да согласии живут девушки со старухой, друг дружке во всем помогают.
Наловили они диких уток, фазанов да зайцев, коров диких пригнали, овец да кабанов, откормили их, стали звери смирными, домашними. Всю землю на склоне сестры тяпками да мотыгами перекопали, пшеницу посеяли, просо. На целине земля тучная, жирная; выкопали девушки канавки, с вершины вода по ним течет родниковая, чистая. Течет и течет, льется и льется. Навозу вдоволь, сорняки выполоты. Пшеница ростки пустила, зеленые, блестящие, на просе метелочки появились. Уродилось все на славу!
Стали сестры тутовый лист собирать, шелкопрядов кормить. Собрали хлопок дикий, принялись материю ткать. На яблоках вино настояли вкусное, ароматное, коноплю посеяли, масла надавили пахучего. Бамбук тонкий нарезали, корзины сплели. Толстые деревья срубили — дом построили. Все у них есть — и еда, и одежда, и жилье, и утварь разная — всего вдоволь.
Зима лето сменяет, жара — холод, незаметно три года прошло. Опять усыпали красные листья землю, опять у ворот персиковое дерево расцвело. Вспомнили сестры о родной матушке, решили весточку ей подать. Сняла старшая сестра наперсток медный, сняла вторая сестра браслет серебряный, сняла третья сестра кольцо позолоченное, сняла четвертая сестра нефритовые сережки зеленые. А младшей что снять? Отвязала она от пояса кошелечек, из атласа сшитый, парчой расшитый. Сложили в него сестры все свои украшения, сверху прикрыли лоскутами шелковыми да атласными, горсточку зерна всыпали. Крепко- накрепко завязали мешочек, кликнули собачку пеструю, в родной дом ее отправили.
Долгих три года сестры дома не были. Долгих три года засуха за горами стояла, нет и нет дождя. Торговля у разносчика совсем захирела, какой был у него товар, весь продал, а деньги проел. Да и коромысла с товарами нет сил таскать. В ларе — ни зернышка, в ящике — ни горсти муки. Печь холодная, из трубы дым не идет. Сидят муж с женой, вздыхают да охают. Вдруг смотрят — собачка пестрая бежит, хвостом виляет, в зубах — узелок. Взяла жена узелок, развязала, а там наперсток медный, браслет серебряный, кольцо позолоченное, серьги нефритовые да еще кошелечек, из атласа сшитый, парчою расшитый. Заплакала мать от радости и говорит:
— Живы мои доченьки, все пятеро. Про то мне шпильки да заколки в мешочке атласном сказали. Есть у них еда, есть одежда. Про то мне лоскутки да зернышки сказали! Скорей беги вперед, собачка пестрая, приведи меня к моим детушкам!
Услыхал это злой отчим и не знает, верить ему или не верить. Только дома все едино с голоду помрешь. И решил он вместе с женой идти. Собачка впереди бежит, муж с женой следом за нею. Прошли девяносто девять отмелей, обогнули девяносто девять излучин, к горе подошли — Десять тысяч сокровищ зовется. Стали вверх подниматься. По склонам да по кручам поля зеленые, ухоженные; коровы мычат, козы скачут, куры, утки, свиньи, зайцы по горе бегают. Посреди горы — дом высокий, двор просторный. Тявкнула пестрая собачка три раза: ван-ван-ван!
Пять девушек, пять сестер к воротам вышли. Радуются, дивятся, слова вымолвить не могут. Кинулись они к своей бедной матушке и давай ее обнимать. Три года не видались, нынче вдруг встретились.
Отчим в сторонке стоит, покраснел весь, стыдно ему, совестно. Вздохнул он тихонько и думает: «Виноват я перед дочерьми, повиниться надобно».
Повинился, прощенья испросил, на том и сказке конец. А коли спросите, чем пять сестер мать с отчимом потчевали, отвечу вам: вином да мясом, да еще блинами маслеными многослойными, целыми блюдами их подавали.
Рос в старину в неведомом краю лес, густой, дремучий. Уж и не знаю, сколько дней, сколько ночей надобно идти, чтоб от конца до конца пройти. Каких только деревьев в том лесу нет! Сосны да кипарисы все четыре времени года зелены стоят. Дикие орехи да утуны весной цветами убираются, клены и дубы осенью красными листьями укрываются, боярышник и груши плоды дарят. Хэй! Всех и не перечтешь! Трех ночей, трех дней не хватит. Росла в том лесу акация старая-престарая. Ветки на макушке кривые, изогнутые, не то ветки, не то дракон, в стволе дупло — целый дом. Жил в том дупле дух дерева. Мудрый был, все знал. Постель у него — громадные листья сухие, дверная занавеска — золотые да серебряные лианы, что вокруг дерева обвились. Расскажу я вам, какая с тем духом однажды история приключилась. Да вначале не про то речь пойдет.
Далеко-далеко от леса стояла маленькая деревушка. Рос в той деревушке большой вяз. На вязе резвилась да щебетала птаха малая, перья золотистые. Стояли возле вяза два дома крыша в крышу, меж домами стена глинобитная, тонкая. К западу от стены жил бедняк по прозванью Лю Чунь-тянь. Земли у него, как говорится, пальцем ткнуть не во что. Вставали они с женой чуть свет, в пятую стражу, и принимались жернова крутить, соевый сыр делать. Сами шелуху бобовую едят, пену с соевого сыра подбирают, а денег заработают — старую мать накормят, без малого восемьдесят годов ей. К востоку от стены богач жил — и мулы у него, и лошади. Ван Юй-фэн прозывался — Ван Нефритовый пик. Богачи своим детям всегда имена красивые дают. Была у Ван Юй-фэна мать-старуха, лет эдак восемьдесят с лишком ей. На ухо туговата, глазами подслеповата. Слаба да немощна — с кана слезть не может. А Ван Юй-фэн только и знает, что односельчан зерном да деньгами ссужать, проценты и арендную плату взыскивать. И жена ему под стать: откроет рот — про деньги речь ведет. Закроет рот — про деньги думает. Не то чтобы о старухе позаботиться, так еще ворчит: что она-де под ногами у них путается, зря хлеб ест, никак не помрет.
Есть такая присказка: заморозил иней траву в лощине. В тот год в самом конце весны — огромный вяз уже нежно-зелеными листьями весь покрылся — занемогла мать Лю Чунь-тяня. Горюют Лю с женой, печалятся. Им бы денег взаймы взять, только бедняку, как говорится, везде от ворот поворот. Снял с себя Лю Чунь-тянь ветхую одежонку, жена бронзовые шпильки из волос вытащила — продали, едва наскребли денег на лекарство. Только не помогло оно старухе. Умерла горемыка. Вспомнил тут Лю Чунь-тянь, сколько мук приняла мать, пока его растила, а он так и не дал ей дня счастливо пожить. Болит у него сердце, будто кто его из груди рвет. Заплакали горько муж с женой.
Вдруг ветер стих, с неба дождь полил, поникли ветки вяза. Увидела золотая птичка, как убиваются бедняги, плач услыхала. Раскрыла клюв, снова закрыла, не щебечет — грустно ей. В черных глазах светлые слезинки блестят, улетела она по дождю, по серому, по мелкому. А птице лес покинуть — все равно что человеку родную деревню. Летела птичка, летела, нежданно-негаданно в тот самый лес залетела, огромный, густой, туманом скрытый, на старую акацию опустилась. Подул ветер, дождь перестал, на листьях капли засверкали, на тополях сквозь белую кору свежая кожица проглянула нежно-зеленая. Кричат кукушки, летают фазаны, а у золотой птички в черных глазах светлые слезинки блестят. Рассеялись тучи, солнышко выглянуло, трава заблестела — жемчуг драгоценный. Обвили старую акацию лианы, на лианах цветы расцвели — мотыльки золотые да серебряные. Росинки на землю падают, дивный аромат во все стороны разносится, над цветами пчелы гудят, бабочки порхают. Только золотой птичке грустно. Не удержалась она, стала клевать нежные блестящие цветочки. Клюнет — слезинку уронит, еще клюнет — еще слезинку уронит.
Задвигались, заходили по всему дереву золотые, серебряные цветочки, раздвинулись на обе стороны, открылось дупло, вышел из него добрый старик: волосы длинные, по самые плечи, блестят, как перья белые птицы аиста; лицо румяное, свежее, глаза живые, ясные, как у младенца. Не раз, не два летала птичка по лесу, сразу смекнула — сам дух дерева перед ней. Не успела клюв раскрыть, а дух ей и говорит:
— Тысячу раз по тысяче лет живу я в лесу, а никогда не видел слез птичьих. Говорят люди, не умеют птицы плакать. Отчего же ты, золотая птичка, нынче заплакала, стариковское сердце слезами разбередила?
Зачирикала тут птаха малая, да так печально:
— Добрый дедушка! Вот что я нынче видела, вот отчего опечалилась.
Понимал лесной старец язык птичий, и рассказала ему золотая птичка все по порядку. Как Лю Чунь- тянь бедно жил, как за своей старой матерью ходил, как лекарство ей добывал, как вместе с женой
