— Нет, конечно же нет, не поэтому, — прижимая к себе, уговаривал ее Джек: так он некогда баюкал Люси, после того как они чудом избежали гибели в морской пучине. — Олаф освободил тебя и назвал тебя дочерью. Ётуны оказывают тебе великие почести. Никому и в голову не придет считать тебя рабыней: ты гораздо, гораздо больше, чем рабыня. Не плачь. Ну, не плачь, пожалуйста. — Джек гладил ее волосы и чувствовал, как рыдания девочки эхом отзываются в его собственной груди. — Думаю, они отвергли твою жертву потому, что предлагать полагается нечто действительно бесконечно важное. А твоя жизнь для тебя ничего не значит.
— Жизнь и впрямь утратила для меня всякий смысл. — Торгиль шмыгнула носом. — И я все равно себя убью. Теперь, когда Олафа не стало, мне незачем жить.
— Не вздумай даже! Олаф хотел, чтобы ты жила. И я этого хочу!
— Слишком поздно, — вздохнула Торгиль.
Она вытащила нож, и Джек сделал первое, что пришло ему в голову. С Торгиль он все равно не справился бы — при ее-то бойцовских навыках и одержимости! — хотя за то время, что Джек прожил у скандинавов, силой он с ней практически сравнялся. Так что мальчуган попросту сдернул с шеи охранную руну. Руна тут же сделалась видимой.
То была четырехугольная пластинка тяжелого золота. На ней изображалось что-то вроде пробивающегося из-за туч солнца, вот только каждый лучик этого солнца разветвлялся во все стороны, словно расцветающее деревце.
«Да это же Иггдрасиль», — догадался Джек.
— Ах, так вот что ты, значит, прятал на шее… — пробормотала Торгиль. Нож ее застыл в воздухе. — Эта штуковина обожгла меня словно огнем.
— Это потому, что ты попыталась отнять ее силой. А руну можно только отдать добровольно.
Джек чувствовал странную, гнетущую опустошенность. Ведь это — его последняя связь с Бардом. Руна заботливо оберегала его в минуты опасности и отчаяния, — а теперь ее не станет. Джек повесил руну на шею Торгиль.
— Думается, она меня все равно сожжет, — сказала девочка. — Мне будет ужасно больно; но ничего другого я и не заслуживаю.
На глазах у Джека подвеска словно растаяла, растворилась в воздухе. Мальчик был раздавлен горем.
— Мама… прошептала Торгиль. — Я ее вижу… в мыслях… — Она выронила нож.
— Это ты про королеву Гламдис?
— Нет… про мою родную мать. Про Аллисон. Я была к ней так жестока. Обзывала ее разными нехорошими словами и никогда не обращалась с ней по-доброму, даже когда она плакала. Отец ее частенько поколачивал. Называл никчемной, потому что она не смогла родить ему сына.
— Но она родила ему сына. У тебя был старший брат, и твой отец убил его.
— Я должна была заменить брата, но я подвела… подвела отца.
По щекам Торгиль катились слезы.
— Как можно подвести кого бы то ни было, всего-то навсего родившись девочкой?!
— Мама втайне от отца стряпала мне всякие вкусности. Расчесывала мне волосы, шила красивые куртки и башмаки. А я ей ни разу даже спасибо не сказала.
— Олаф рассказывал, что она никогда ни с кем не разговаривала.
— Она разговаривала со мной — по-саксонски, — возразила Торгиль. — А я ее высмеивала — за то, что она говорит на языке рабов. Вот тогда она вообще перестала разговаривать. А потом… потом ее принесли в жертву, чтобы она сопровождала отца в Вальхаллу.
— А знаешь что? Я думаю, ни в какую Вальхаллу она не отправилась. Драконий Язык говорил, что загробную жизнь каждый выбирает для себя сам. Думаю, она ушла на Острова блаженных вместе с Медб.
— Хорошо бы, — отозвалась Торгиль. — Ох! Я только что вспомнила! Я сказала Олафу, что ненавижу его, — прямо перед тем, как он погиб. Как я могла? Как могла?!
И девочка разрыдалась в голос.
— Сдается мне, Олафу к этому было не привыкать, — саркастически заметил Джек. — Он небось по сто раз на дню это слышал.
— Тоже верно, — согласилась Торгиль, разом приободрившись.
Но тут девочка принялась вспоминать всевозможные проступки из своего прошлого, коим конца-краю не предвиделось. Она разбила ткацкий станок Хейди после того, как ведунья сшила ей платье. Она насмехалась над голосом Руны, когда тот попытался спеть ей хвалебную песнь. Она связала вместе хвосты Задиры, Волкобоя, Ведьмы и Кусаки, чтобы те передрались между собой. А ведь эти псы ее любили — пожалуй, единственные в целом мире.
У Джека просто в голове не укладывалось, как в одном человеке может вмещаться столько злобы. Покаянные рассказы изливались из Торгиль нескончаемым потоком, точно гной из раны. Похоже, девочка впервые в жизни осознала, что поступала дурно.
— Такое странное чувство… Будто недостает чего-то. — Торгиль подобрала нож; Джек испугался, что она все же попытается лишить себя жизни. — Знаешь… я почему-то больше не хочу себя убивать.
— Вот и прекрасно!
— Нет, не прекрасно! Это на меня не похоже. И в битве погибнуть я тоже не хочу.
Девочка резко села, глядя перед собой безумными глазами.
— Ну что такое? — забеспокоился Джек.
— Я утратила желание рубить и жечь! Я не хочу убивать! Я забыла, как берсеркствовать! Я больше не воительница!
И Торгиль принялась кататься по земле, вырывая пучки травы, пронзительно вскрикивая, и постанывая, и рыдая в голос. Джеку оставалось только беспомощно наблюдать. Он понятия не имел, как справляться с таким безысходным горем.
Спустя какое-то время Торгиль вконец обессилела. Она лежала неподвижно на измятой, обкорнанной траве, бледная и измученная.
— Думается мне, я понял, что произошло, — промолвил Джек, когда девочка успокоилась достаточно, чтобы внимать его словам. — Больше всего в этом мире я дорожил охранной руной. А теперь я отдал ее тебе. Для тебя главным в жизни было стать берсерком. Но руна заставила тебя ценить жизнь больше смерти, так что берсерком тебе больше не бывать. Но ты все равно осталась воительницей — да выслушай же меня! — заорал он, видя, что Торгиль собирается возражать. — Ты теперь как Скакки. Он не берсерк и никогда им не будет. Ведь он унаследовал здравомыслие Хейди. Он — воин отважный и разумный, и он проживет долго, очень долго, и сумеет защитить свою семью и свою деревню от любого врага.
— Мы оба — жалкие неудачники. И что? — буркнула Торгиль.
— Мы оба сможем выпить из источника Мимира, вот что!
Джек рывком поднял девочку на ноги.
— Да если я выпью, я, чего доброго, сделаюсь скальдом еще более великим, чем ты, — сказала Торгиль, и в голосе ее проскользнула нотка былого ехидства.
— Даже и не надейся. Источник, как я понимаю, наделяет знанием, необходимым тебе и только тебе. Один просил власти — и получил, чего хотел. Мне нужна поэзия — слова, способные снять заклятие, что я наложил на Фрит. А что нужно тебе — решай сама.
И, взявшись за руки, дети зашагали вверх по холму. На сей раз склон вовсе не казался таким уж крутым: поднявшись на вершину, Джек и Торгиль даже не запыхались. Они одновременно схватились за ведро — быстро, прежде чем неведомая сила сметет их прочь. Однако ничего не случилось. Мальчик облегченно выдохнул:
— Видишь? Я был прав!
— И пчелы улетели, — заметила Торгиль.
Действительно, пчелы роились высоко в воздухе, собирая спадающую с Иггдрасиля медвяную росу.
— Ну вот, пожалуйста, — сказал Джек.
Ведро с громким всплеском ушло под воду. Мальчик потащил его наверх — мокрое, переливающееся
