суждений. Как я могу показать тебе дзэн, если ты не опустошишь свою чашку?» Заметим, что в данном случае речь идет не о призыве Бэкона освободиться от идолов и не о стремлении Декарта избавиться от смутных представлений: речь идет об освобождении от всякого беспокойства и комплексов или, лучше сказать, от рассуждающего разума как источника беспокойства и комплексов, так что следующий шаг будет заключаться не в эмпирическом эксперименте и не в поиске новых идей, а в медитации над коаном и, следовательно, в чисто терапевтическом действии. Не стоит удивляться, что психиатры и психоаналитики нашли здесь довольно ценные указания.
Однако аналогии были найдены и в других областях. Когда в 1957 г. вышло в свет Положение об основании (Der Satz vom Grund) Хайдеггера, с разных сторон стали раздаваться голоса о восточных импликациях в его философии и даже была написана статья, автор которой недвусмысленно ссылался на дзэн, отмечая, что упомянутое сочинение немецкого философа заставляет думать о диалоге с Цухимурой, учителем дзэн из Киото10.
Что касается других философских учений, то сам Уотс во введении к своей книге говорит о связях дзэн с семантической философией, металингвистикой и вообще неопозитивизмом». Самые недвусмысленные связи усматривались с философией Витгенштейна. В своем очерке Дзэн и деятельность Витгенштейна11 Вол Уинпал отмечает, что «Витгенштейн достиг духовного состояния, похожего на состояние, которое учители дзэна называют сатори, разработал метод воспитания, похожий на метод мондо и коанов». На первый взгляд, отыскание дзэновской ментальности в истоках логического неопозитивизма, по меньшей мере, так же изумляет, как если бы мы отыскали его в творчестве Шекспира, но все — таки надо помнить, что отрицание Витгенштейном философии как тотального объяснения мира может вдохновить на проведение таких аналогий. Для него первичным является атомарный (и, следовательно, «точечный») факт в той мере, в какой он выступает как не связанный ни с каким другим, он отвергает философию как установление общих отношений между такими фактами и сводит ее к чистой методологии корректного их описания. Предложения в языке не истолковывают такого факта и даже не объясняют его: они его просто «показывают», указывают на него, зеркально воспроизводят связи. Предложение воспроизводит реальность в ее особой проекции, но ничего нельзя сказать о согласовании между двумя планами: его можно только показать. Равным образом предложение, даже если оно согласуется с реальностью, не может быть сообщено, так как в таком случае мы имеем не верифицируемое утверждение о природе вещей, а утверждение о поведении того человека, который сделал такое утверждение (одним словом, фразу «сегодня идет дождь» нельзя сообщить именно как «сегодня идет дождь», но только как «такой — то сказал, что сегодня идет дождь»).
Если же предложение захочет выразить логическую форму, то и это оказывается невозможным.
«Предложение может изображать всю действительность, но не в состоянии изображать то общее, что у него должно быть с действительностью, чтобы оно могло изображать ее, — логическую форму. Чтобы иметь возможность изображать логическую форму, мы должны были бы обладать способностью вместе с предложением выходить за пределы логики, то есть за пределы ума» (4. 12) [14].
Это нежелание выйти за пределы мира и заключить его в жесткие рамки объяснений оправдывает ссылки на дзэн. Уотс упоминает о монахе, который в ответ на вопрос ученика, просившего объяснить ему значение вещей, поднимает свою палку; ученик со многими богословскими тонкостями объясняет смысл этого жеста, но монах возражает, говоря, что это объяснение слишком сложное. Когда же ученик просит правильно объяснить этот жест, монах снова поднимает свою палку. А теперь прочитаем, что говорит Витгенштейн: «То, что может быть показано, не может быть сказано» (Там же. 4. 1212). Аналогия пока что внешняя, но впечатляющая, равно как впечатляет и основная задача философии Витгенштейна: показать, что все философские проблемы неразрешимы, потому что лишены смысла — а ведь мондо и коан имеют такую же цель.
Тот, кто знаком с языком дзэн, может рассматривать Логико — философский трактат как нарастание таких поразительных утверждений.
«Мир есть все, что происходит» (Там же. 1). «Большинство предложений, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность. Большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка… И неудивительно, что самые глубокие проблемы — это, по сути, не проблемы» (Там же. 4.003). «Мистическое (das Mystische) — не то, как мир есть, а что он есть» (Там же. 6. 44). «Решение жизненной проблемы мы замечаем по исчезновению этой проблемы» (Там же. 6. 521). «В самом деле, существует невысказываемое. Оно показывает себя, это — мистическое» (Там же. 6. 522). «Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью — по ним — над ними, в конечном счете, признает, что они бессмысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней). Ему нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир» (Там же. 6. 54).
Здесь нет необходимости пускаться в пространные комментарии. Что касается последнего утверждения, то оно, как уже отмечалось, странным образом перекликается с одним выражением из китайской философии, а именно, «словесная сеть» — выражение, которое употребляется, чтобы указать, как существование застывает в логических структурах. Китайцы говорят: «Сеть служит для того, чтобы ловить рыбу: сделайте так, чтобы, поймав рыбу, о сети мы позабыли». Надо отбросить сеть, или лестницу, и увидеть мир, уловить его непосредственно, когда каждое слово становится помехой — в этом и заключается сатори. Тот, кто соотносит Витгенштейна с дзэн, думает, что только мудрость сатори существовала для человека, произнесшего на западной философской сцене эти ужасные слова: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Вспомним, что, когда ученик начинает пускаться в тонкие рассуждения, учитель дзэн дает ему хорошую оплеуху, но не для того, чтобы наказать его, а просто потому, что пощечина — соприкосновение с жизнью, о которой невозможно рассуждать: ее чувствуешь и все. Витгенштейн, после того, как всячески убеждал собственных учеников перестать заниматься философией, оставил научную деятельность и преподавание в высшей школе и начал работать в больнице, а также понемногу преподавать в начальных школах австрийских деревень. Одним словом, выбрал жизнь, непосредственный опыт, а не науку.
Тем не менее довольно легко, делая выводы и проводя аналогии на материале творчества Витгенштейна, выйти за пределы корректного толкования. Уинпал считает, что австрийский философ почти достиг такого состояния отрешенности от теорий и понятий, в котором веришь, что все проблемы разрешаются просто потому, что растворяются, исчезают. Но можем ли мы сказать, что отрешенность Витгенштейна полностью походит на отрешенность буддиста? Когда философ пишет о том, что одно событие с необходимостью не вытекает из другого, поскольку речь идет лишь о логической необходимости, Уинпал истолковывает это так: необходимость обязана своим существованием языковой конвенциональности, реально она не существует, реальный мир разрешается в мир понятий и, следовательно, в мир ложный. Но для Витгенштейна логические суждения описывают каркас мира (Там же. 6. 124). Верно, что они представляют собой тавтологии и ничего не говорят о действенном познании эмпирического мира, но они не противоречат миру и не отрицают фактов: они движутся в том измерении, которое не согласуется с измерением, где находятся факты, но дают возможность их описывать13. Одним словом, парадокс разума, потерпевшего поражение, когда, воспользовавшись им, его затем отвергают, убедившись, что он уже ни на что не годен, — этот парадокс можно наблюдать как у Витгенштейна, так и в дзен, но для западного философа, несмотря на то, что он как будто избрал молчание, все — таки существует необходимость использовать разум для того, чтобы сделать ясной хотя бы какую — то часть мира. Не надо молчать обо всем: надо молчать только о том, о чем нельзя говорить, то есть о философии. Но открытыми остаются пути естественной науки. У Витгенштейна разум терпит поражение без какого — либо вмешательства извне, потому что отрицается в тот самый момент, когда его используют для того чтобы дать нам метод проверки, но конечным результатом не оказывается полное молчание, по крайней мере в интенциях.
