— Ты же имел дело с металлом, можешь что-нибудь придумать вроде ключей, чтобы гайки отвернуть.
— Какие? Зачем?
Я подвел Волчка к окну. Сквозь решетку светило угасающее солнце, садившееся за выпуклое, перепаханное поле. Издалека шли черные разрозненные тучи.
— Видишь! — показал я Волчку на две палочки, которые лежали на песке около проволочного ограждения на расстоянии полметра друг от друга.
— Вижу.
— Вот при помощи этих палочек приподнимаем проволоку и уходим ночью на волю.
— А как из камеры?
— В том и вопрос, как из камеры. Надо отодвинуть решетку и вылезти в окно. Но она, проклятая, привернута болтами. И болты не повернешь, они врезаны глубоко в доску. А гайки отвернуть ночью нельзя, они с той стороны.
— Все четыре болта снимать? — спросил Волчок и тут же добавил: — А зачем четыре, два нижних достаточно, чтобы вылезти.
Два дня Волчок ходил сам не свой. Он что — то искал во дворе, копался в земле, стараясь, видно, найти нужный инструмент. Наконец, он подошел ко мне и сказал:
— Отвернем гайки и переставим болты наоборот. Шляпки их будут со двора, а гайки в камере. Ночью отвернем гайки, приподнимем решетку, и вылезай в добрый путь на свободу, — Волчок говорил горячо, с уверенностью.
Я с недоумением посмотрел на него.
— Не веришь? — спросил он. — Докажу.
Волчок отошел от меня и скрылся во дворе за углом барака. Через три часа, войдя в камеру, я увидел двоих военнопленных, разглядывавших что-то на решетке окна.
— Что тут?
— Смотри, Волчок придумал, — сказал один из них.
Оказывается, они рассматривали исцарапанную гайку, торчавшую на месте болта.
Теперь я понял, что Волчок — настоящий слесарь. В таких условиях и сделать ключ. Это же чудеса!
— Где он? — спросил я.
— На кухню пошел.
Встретив меня во дворе, Волчок улыбнулся:
— Видел?
— Молодец! Теперь вторую бы отвернуть.
— И вторую отвернем, пошли! — сказал он, вытирая ободранные губы.
— Что случилось?
— Сейчас увидишь. — Волчок, бегая быстрыми серыми глазами, за что его и прозвали Волчком, сощурился. — Отвертывай!
— Чем? — я ждал, что он даст мне ключ, а сам отойдет в сторону наблюдать за охранниками.
— Зубами, пробуй!
Я удивился, но видя, что он говорит серьезно, нагнулся к гайке, сжал ее зубами, повернул. Зубы сорвались, заскрипели.
— Отойди! — отстранил меня Волчок. И у него зубы заскрипели и сошли с резьбы. На губах появилась кровь. — Продолжай!
И гайка, виток за витком стала покидать резьбу болта, купаясь у меня во рту. Когда она плюхнулась у моих ног, я сплюнул ржавчину и облегченно вздохнул.
Нет, я богу не молюсь
Рядом со мной на нарах лежал пожилой верующий, военнопленный Ефим. По бороде ему можно дать лет пятьдесят, а на самом деле ему только-только за тридцать. Самым первым в камере просыпался Ефим. Он, открыв глаза, лежа крестился и вслух читал молитву. Моление его продолжалось с полчаса. После этого он обращался ко мне:
— А помолиться бы стоило. Грехов много, небось, накопилось за двадцать лет. В Москве-то, поди, живут одни безбожники. Среди них жить-то верующему и то грех.
— И так руки не поднимаются, а ты, Ефим молишься. Помолишься и тут же концы отдашь, — говорю ему.
Но Ефим не успокаивается:
— У нас в деревне, во Владимирской области, поп и поныне живет и служит верующим и помогает молитвами, обращенными к богу.
— А чего ж так много умирает нашего брата, а?
— Чего ж, попа нет, был бы поп, и дело другое пошло. Тиф бы отступил.
Этот разговор произошел перед самым обедом, когда военнопленные с котелками для тухлой баланды выстроились в ожидании команды полицая. И команда раздалась, но по другому случаю:
— Стройся, будем богу молиться! Поп идет!
Полицейский с плеткой стоял на середине двора и показывал, где какой камере стоять.
— Быстрей, быстрей, — подгонял он.
— А если кто не умеет молиться, что делать? — спросил я Ефима.
— Учиться будут, — ответил он, улыбаясь. Сердце Ефима было переполнено радостью. Еще бы, поп идет.
Построение закончилось, и у ворот в сопровождении офицера-эсэсовца появился в черной длинной рясе, с крестом на груди поп. По его движениям было видно, что он для храбрости выпил. Лицо его пылало кумачом. В левой руке он держал трость с позолоченным набалдашником, в правой — сумку. Разглядывая построенных в честь его прихода военнопленных, оборванных, голодных и злых, поп улыбался.
