Отчетливо помню тот промозглый осенний день, когда меня вызвали в школу: «Вы знаете, что натворил ваш Саша?..»
Директора, Юлию Романовну, как и меня, напугало не столько само событие, сколько та обстановка, в которой совершалось «геройство». У меня и теперь сердце заходится, когда вспоминаю все, о чем узнал тогда.
Нудный, трясучий дождик, «брысево» — так назывался он у нас дома. Черные от свинцового неба школьные окна. Мокрая во двор выходящая стена. Ослизлый и выщербленный карниз — выступчик в четвертушку кирпичины! И по нему, прижимаясь к стене, пробирается мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем. Один неверный шаг… Один надтреснутый кирпич… Ослизлый мох, подвернувшийся под подошву ботинка… Соскользнувшие с подоконного выступа пальцы… Только одной, любой на выбор, из всего перечня случайностей с избытком хватило бы на самое страшное. Этаж-то третий!
— И ради чего?! — возмущается Юлия Романовна, — Рисковать, чтобы доставить удовольствие классу и несколько острых минут учителю?
Конечно, дома был у нас с тобой мужской разговор: нужно было совершенно точно узнать, во имя чего проявлено «геройство».
Ты улыбался. Ямочки на щеках, а глаза задумчивые и чуть грустные.
— Ради чего, Саша? Класс позабавить?
— Просто хотел доказать…
— Что?
— Что, если захочу, — смогу.
— Интересно. Но ты же у нас наблюдательный, разве не приходилось примечать: люди, они все больше норовят через дверь…
Молчание. И улыбка.
— На что тебе это все-таки?
— Ну, мало ли… Вдруг придется.
Ты внезапно посерьезнел. Улыбка погасла. Сказал, будто гвоздь забил:
— Человек должен уметь все.
И снова заулыбался. Теперь уже чуть виновато, словно извинялся за доставленные переживания и хлопоты.
И допускаю, что ты мне сказал не все. Ну, конечно, поманила тебя и «дымка геройства» и неизбежные лавры озорной славы… И мне когда-то было одиннадцать, и во мне в ту пору «под завязку» было и озорства и бесстрашия. Как-то, помню, запросто сжевал учительскую записку, врученную набедокурившему дружку, вызов родителей в школу. То было почти ордером на отцовский, всегда особо кусачий ремень. Сжевал документ я не только в приступе мальчишеского гуманизма, но и из «корыстных» соображений: все мы любили в детстве, чтобы сверстники глядели на нас глазами, полными восхищения и зависти.
Но твой ответ, признаться, подсказал мне и уместный финал нашего разговора:
— Скажи, Саша, как по-твоему, может человек, если, разумеется, очень захочет, удержать себя от очередной глупости, на которую уже совсем решился?
Вопрос не обескуражил тебя, хотя и слышался в нем явный подвох. Ты ответил спокойно, с ясной и понимающей улыбкой:
— Я думаю, может.
― Вот и хорошо. Я прошу: никогда больше не ходи по карнизам. Сможешь?
— Смогу.
…Только почему ты не во всем признался Татьянке, почему утаил ту, высшую сущность поступка? Я догадываюсь как будто: ты, как всегда (а может, и еще старательнее), избегаешь похвал и тем более восхищений — слишком горький привкус после, как в той истории «падения» к двойке по английскому. И потом, ты уже давно — как я стал теперь понимать — без шума, без лишних фраз готовил себя к чему-то предельно важному. Готовил, еще никак не называя это. Просто приучал к железной формуле необходимости, а она была в твоем представлении простой и бесхитростной: уметь все. Даже точнее, пожалуй: уметь решиться на единственно необходимое. Прав я или нет?
Дочитаем, однако, твое письмо.
«Татьянка, родная моя, зачем ты сокрушаешься, что я принял близко к сердцу твою минутную слабость, вызванную неудачным распределением? Как же иначе я мог ее принять?..
Ты говоришь, тебя влечет романтика? Это замечательно, ведь и я в какой-то степени романтик, каждый человек, который любит и понимает жизнь, не может, обойтись без романтики. Но давай разберемся: что же такое романтика? Может, мы понимаем ее по-разному? Я не покушаюсь на твои планы, пойми меня правильно, но позволю себе спросить: почему романтика влечет тебя именно в Тюмень? Почему ты думаешь, что для того, чтобы найти романтику в жизни, нужно непременно куда-то ехать? По-моему, ее можно найти где угодно, лишь бы было желание найти. Повторяю, мне абсолютно неважно, где мы будем с тобой искать романтику, и если твой выбор пал на Тюмень, то я полагаюсь полностью на твою интуицию и говорю: согласен. Для меня уже то романтика, что мы с тобой вместе, родная моя… Берегись, «товарищ Тюмень»! Скоро приедут к тебе двое влюбленных переделывать твою жизнь!
А пока желаю тебе успехов в учебе. Ведь, чтобы добывать романтику, надо много знать. Впрочем, главное — надо понимать жизнь. А мы с тобой понимаем ее…»
«15 марта.
Татьянка, знаешь, чем твой Сашка только что занимался? Угадай! Не угадаешь. Дурью мучался: сделал рогатку и стрелял бумажками в лампочку. Зачем? Ты спроси, он сам не знает зачем. Просто устал за день и захотел дать отдых голове.
…Вот и опять из нашего радиоузла транслируют записи концертов. Шум здесь стоит страшный, и поэтому слушать можно только в наушниках. Хорошие песни, как они помогают здесь! И в то же время я очень скучаю по классической музыке, ее здесь редко услышишь, а если и услышишь, то в радиоузле всегда найдется какой-нибудь болван, который не замедлит переключиться на джаз. Но ничего, хорошо хоть, что ты не лишена удовольствия слушать прекрасную музыку. Слушай ее и за меня, слушай за нас обоих, и мне тоже будет казаться, что я слушаю вместе с тобой.
Татьянка, милая, а знаешь, что будет через 103 дня? Будет самый чудесный день — день твоего рождения. Совсем недавно я еще не знал, что девятнадцать лет назад родилось мое счастье…»
Вот так устроена жизнь, сынок…
Ты считаешь дни, сколько остается до «самого чудесного» из них — дня рождения любимой. Но кто и как прикинет, сколько у тебя в запасе твоих собственных?
«16 марта.
Татьянка, милый мой философ! Ну зачем тебя мучает вопрос: что будет после тебя? Думать надо об этом, но не надо мучиться этим, не надо. Не надо напрасно страдать оттого, что не вечна жизнь, так же как и мир, жизнь в котором — лишь мгновение.
Давай лучше будем о том думать, как полнее и лучше прожить отпущенное нам неумолимой жизнью время. Будет любовь — будет и прекрасная жизнь, а любовь наша будет всегда. Верь в это…»
«17 марта.
Ну и набегался я за день! Наша передвижная лаборатория, что карета «скорой помощи», —