и неторопливо посыпались крупные, с картечину, капли дождя. Они щелкали по листве, по крыше домика. И вдруг все смешалось. Это из-за кривуна налетел ветер. Деревья встревоженно загудели. Облака скрыли хребет. И ливень обрушился на тайгу.
Он озорно и грубо, будто плетью, наотмашь хлестал домишко по стенам, по крыше. Гудела тайга. Даже сквозь закрытые веки были видны всполохи разыгравшихся молний. Жалобно и надсадно, будто прося тепла, ныли над головой комары.
— Теперь надо ждать паводка, — сказал Зырянов, устраиваясь в домике.
— Паводка? — спросил я.
— В это время паводки — обычное явление. Со всех логов, распадков вода стекает в общий бассейн, в данном случае — Элгунь. Четыре года назад неподалеку от бухты Тетюхе прошел сильнейший ливень. Начался паводок. Вода в реке Кинцухэ поднялась выше телеграфного столба, стоявшего на берегу реки. Представляете?
— Этак недолго и загинуть, — обеспокоенно сказал Баженов.
— Там — да. Но здесь таких высоких паводков не бывает.
— Откуда вы все знаете? — удивленно спросил я Зырянова.
— Читал соответствующую литературу, — взбивая в стаканчике мыльную пену, ответил он.
— А вы не настоящий таежник, — сказал ему Коля Николаевич, — настоящий таежник отпускает бороду, усы.
— Это только те, кто впервые попадает в тайгу. — У Зырянова на все есть четкие, словно заранее продуманные, ответы.
Паводок начался через час. Вода стремительно стала подыматься. Пришлось лодки подтаскивать ближе к домику. А на том месте, где они только что стояли, уже катилась пенистая, грязная вода. Но на этом паводок и кончился: за последнее время дождей не было, земля высохла, да и солнце стало греть вовсю.
Спали в домике. Нельзя сказать, чтобы тут было лучше, чем в лодке. Но зато не страшен дождь. Пускай идет сколько хочет. По крыше скатится. Но дождя, конечно, не было. Если бы мы спали на открытом месте, то он был бы тут как тут, но зачем же ему теперь, если над нами крыша?
Сегодня Коля Николаевич сказал, что у него день рождения и что он намерен угостить всех спиртом. Рабочие с радостью подставили свои кружки. Зырянов выпил немного, ради компании. Выпил и я.
— Об одном прошу, дорогие гости, Соснину ни слова, — сказал Коля Николаевич, — не люблю, когда начальство делает замечания. А я сегодня хочу угостить вас как следует. Пейте за мое здоровье и за свое, в частности.
А когда выпили, он наклонился ко мне и сказал:
— Спирт-то Соснина.
— Как Соснина?
— Очень просто. Нашлись две поллитровые бутылки в середине вьючной сумы. Вылил спирт в чайник, залил бутылки водой, замазал пробки расплавленным сургучом, и извольте бриться.
— Но это же нечестно!
— Врать не надо, милай! Кто врет, того надо жечь живьем на костре. Я еще добрый. Но тебе говорю не для того, чтоб ты меня воспитывал, а чтоб знал и терпеливо ждал часа, когда великий замначпохоз обнаружит подделку. Представляю его искреннее изумление. Гуд бай! — И налил всем еще.
В этот день было весело. Пели песни, сидели у костра, много смеялись. И все было бы ладно, если бы Коля Николаевич не пошел к вечеру в лес с ружьем. Утром разбудил нас истошный крик Шуренки:
— Горим! Пожар!
Метрах в двухстах от нас горела тайга. Хорошо, что пожар невелик. Горят трава и валежник. Трава горит по-разному: сухая вспыхнет и тут же опадет седым пеплом, сырая сначала окутывается темным дымом, потом покажется кусочек пурпура и только уж после этого станет седой. Валежник горит весело. Огонь вприпрыжку бежит по нему. Но красивее всего горят березы. Пламя мгновенно с земли до вершины охватывает бересту, и вот уже пылает все дерево. При малейшем ветре оно гудит, и пламя, как тончайшего шелка флаг, развевается на ветру.
В наказание за гибель берез нам пришлось не разгибая спины бить ольховыми ветвями по пламени, глушить его. Мы хватаем ртом удушливый дым. Кашляем. Задыхаемся. С нас льет пот. Хочется пить. Во рту пересохло. Руки уже еле-еле подымают ветви. Сколько мы в дыму — час, два, три? Этого никто не знает. Но долго, очень долго. Я никогда еще так не работал. Мы уже черны от копоти. На зубах скрипит уголь. Но все больше ширится за нами полоса почерневшей земли, на ней нет огня, только кое-где смрадный дым. Наконец убили огонь. Вернулись к своему домику, молча повалились на землю и лежа пили воду. Пили много. Потом купались, мылись. Потом захотели есть. Но тут выяснилось, что продукты подходят к концу: хлеба нет, соль только у Зырянова и Шуренки, но зато есть экспедиционное добро: свинобобовые консервы, бисквитное печенье, сахар и сливочное масло, упакованное в ящик и закрытое брезентом.
— Ура! — закричал Коля Николаевич. — Бисквитного печенья могу съесть багажный вагон и еще маленькую тележку. И свинобобовые консервы люблю. И чай люблю, и сахар...
— Вообще-то вас бы следовало оставить без обеда, — сказал ему Зырянов. — Баловник вы.
— Ага, люблю баловаться.
— Смотрите, добалуетесь, чуть тайгу не сожгли.
— Ах, оставьте, не пугайте!
Когда вокруг нас уже валялось больше десятка пустых консервных банок, над рекой пронесся густой замирающий звук.
— «Комиссар» кричит! — определил Перваков.
Это единственный пароход, который курсирует по Элгуни от Николаевска-на-Амуре до Герби. Гудок еще раз прозвучал, еще, и мы поняли — нас зовут. Бежим что есть духу на мыс. И вот он идет, пошлепывая плицами, таежный корабль. На мостике капитан с металлическим рупором:
— Ждите... приедем... заберем... ждите... приедем... заберем. И тут же я увидел Костомарова и рядом с ним Мозгалевского. Увидел Ирину, Лыкова, Тасю. Но на Лыкова я не смотрел, да и на остальных-то мельком. Я глядел только на Ирину.
— О-но-но! — крикнул что есть силы Коля Николаевич.
— О-сё-сё! — ответила Ирина и помахала рукой.
— О-сё-сё! — донесся Тасин голос.
Оказывается, такая перекличка — это условный знак взаимного приветствия.
И все. Проплыл пароход, будто его и не было. Лишь на сердце легкая грусть и какое-то непонятное, совсем незнакомое мне чувство, когда и грустно, и весело, и хочется быть с людьми, и поскорее остаться одному.
— Ирина проехала, — задумчиво глядя вслед ушедшему пароходу, сказал Коля Николаевич.
— Ты хорошо ее знаешь? — спросил я.
— Хорошо ее знать нельзя. Она ни на кого не похожа... — тихо ответил он и вдруг толкнул меня. — А ты что, влюбился в нее? Ага, ага, покраснел! Вот я скажу ей, вот скажу. Смеху будет, смеху.
— Пошел ты к черту!
— Засек! Схвачен бобер, и колодка на шее.
— Говорить с тобой...
— Ага, ага, говорить! Попался бурбон. По уши влип.
Только вернулись, как к домику подъехал на лодке Соснин. И не один, с какой-то женщиной. Она молода, лет двадцати шести, темноглазая, с большим ртом.
— Прошу знакомиться: Нина Алексеевна, — сказал Соснин. — Будет работать поваром для инженерно- технического персонала.
— А Шуренка? — испуганно спросил Яков.
— Для рабочих.
— Здравствуйте, мальчики, — сказала Нина Алексеевна.
— Для кого мальчики, а для кого и техники-путейцы, — сказал Коля Николаевич и пощипал свою
