бородку, еще, видимо, не решив, как относиться к этой женщине.
— Господи, как строго, — сказала Нина Алексеевна и усмехнулась. — Вы тоже не хотите, чтобы я вас называла мальчиком?
Не понимаю, отчего я краснею. Стою, смотрю на нее и чувствую, что даже уши горят.
— Какой я вам мальчик? — сказал я и пошел в домишко.
Коля Николаевич отправился за мной.
— А она ничего, занятная, — сказал он, расставляя шахматы.
Напевая, Нина Алексеевна вошла в домик:
— Мальчики, прошу не смотреть. Не оглядываться. Я буду переодеваться.
— А что, другого места нет? — сказал я.
— Ну, мальчики, хватит сердиться. Честное слово, я не такая уж плохая. Я добренькая...
— Нас это не касается!
— Бу-бу-бу-бу-бу, — передразнила она меня и стала переодеваться.
Я понимаю, нехорошо подсматривать, но если бы прибывшая не сказала: «Не смотрите», то я бы и не стал смотреть. Теперь же у меня даже шея ноет от напряжения, потому что я ее все время отворачиваю, а она сама поворачивается к прибывшей.
— Ай-ай-ай, — покачала она головой, — но если уж вы такой нескромный, тогда застегните мой лифчик. — И надвигается на меня голой спиной.
Я пулей вылетел на берег. Думал, что и Коля Николаевич выбежит вслед за мной. Но идут минуты, а его нет. Я успел выкурить две трубки, и его все нет. Что за черт? Что он там делает?
Наконец вышел. Курит. Смотрит в небо. Напевая, мимо меня прошла прибывшая.
— Алеша, — сказала она, — несите скорее хворост, будем готовить обед.
— Что я вам, кухонный мужик?
Она подошла ко мне и, блестя глазами, протяжно сказала:
— Бедный мальчик ревнует. Не надо было убегать...
— Да пошли вы к черту! — кричу я и быстро ухожу от нее. Я не понимаю, как можно сходиться с женщиной, не любя ее. Мерзость какая-то! Я ушел из лагеря. Бродил по тайге, сидел на берегу реки. А когда вернулся, меня ждала новость: Соснин каким-то образом узнал, что произошло между Ниной Алексеевной и Колей Николаевичем, и, долго не думая, отправил прибывшую обратно в Чирпухи.
— Бытового разложения не потерплю! — гремел его голос. — Думаете, ко мне не приставала? Но я не поддался. У меня жена, ребята. А вы почему не устояли?
— Потому что холостой, — смеясь, ответил Коля Николаевич.
— Стыд и позор! Неужели вы могли допустить мысль, что замначпохоз будет обеспечивать сотрудников женщинами?
— А почему бы и нет? Я бы не возражал, — ответил Коля Николаевич.
Шуренке вся эта история очень понравилась.
— Когда Григорий Фомич велел ей, чтобы она обратно верталась, — рассказывала она, прыская в кулак, — то Нина Алексеевна обозвала его уродом и сказала, что у нас ни одного мужчины нет, все сопляки.
— Порочная женщина, — сморщившись, покачал головой Зырянов. — Это хорошо, что мы избавились от нее теперь. В тайге она могла бы перессорить многих. И я не понимаю, Шурочка, что здесь смешного.
— А я вот пройдусь дрыном вдоль хребта, так сразу перестанет скалиться, — сказал Яков и сердито посмотрел на нее выпуклыми, с желтым налетом на белках, глазами.
— Ну зачем же, — с укором сказал Зырянов. — Так нельзя.
— А я не больно-то и боюсь его. Он только стращает, а сам мухи не обидит. Верно, Яшенька? — И, засмеявшись, легко побежала, взблескивая тугими загорелыми икрами.
— Шаловлива? — спросил Зырянов.
— Ниче... Шуткует, — нахмурившись, ответил Яков.
...В полдень пришел «Комиссар». Приложив ко рту металлический рупор, капитан сказал:
— Подымитесь на два километра выше. Здесь взять не могу. — И, махнув рукой, ушел в рубку.
Соснин плюнул и закричал:
— Коренков, Перваков, Баженов, в лодку! Вперед! Марш, марш!
Рабочие гребли изо всех сил. Я помогал им рулевым веслом. Соснин стоял на носу и командовал:
— Марш, марш! Достойны поощрения!
Пароход дожидался нас на широком плесе. Соснин поднялся по веревочной лестнице на палубу. Его не было с полчаса.
— Мы вам это припомним! — кричал он, появляясь. — Пять тысяч за транспортировку лодок — грабеж государства!
— Не ори, не себе беру, — спокойно отвечал ему капитан, застегивая старый китель.
Пассажиры внимательно слушали перебранку.
— Знаю. По за перевыполнение финансового плана получишь премиальные. Вот в чем грабеж! Сам с усам! — Он спрыгнул в лодку. — До скорой встречи! Гуд бай, как говорят французы, — махал он рукой капитану.
— Вы заявите на него? — спросил я.
— Это зачем же? Стукачей терпеть ненавижу. Пригрозил, и ладно. Теперь он наверняка нас возьмет... Вперед! Марш, марш! Масло тает, сахар подмок. Надо спасать!
Пять дней полного безделья. «Комиссар», видимо, нас и не думает брать. Дни стоят жаркие. Безветренные. Свинобобовые консервы с бисквитным печеньем опротивели нам. Печенье со сливочным маслом вызывает отвращение. Картошки бы! Селедки! Хлеба! Одно спасение — рыба. Соли привез Соснин из Чирпухи, и теперь мы варим уху, жарим что покрупнее.
На рыбалку я обычно выезжаю одни. Становлюсь то под обрывистым берегом, то против галечной косы, то на середине реки. Берет везде. Но некрупная, а хотелось бы выдернуть килограмма на два, на три, а то и на пять. Течение быстрое. Веревка с грузом дрожит от напряжения. Не успеваю забрасывать закидушку, как тут же налетает мелочь.
Сегодня выехал с Сосниным. Рыбалку он считает делом несерьезным, придуманным для лентяев, но рыбу всегда ест с удовольствием. Он сидит на корме в трусах, читает книгу. Коля Николаевич как-то сказал: если Соснин читает книгу, то это значит, что делать ему совершенно нечего. Я держу на пальце шнур. О чем-то задумался. И вдруг вопль, и Соснин летит за борт. Я смотрю на воду, ищу, но его нет. Я кричу, мне страшно, но тут, слава богу, метрах в пятнадцати от лодки, появляется из воды голова помначпохоза.
— Помоги! — кричит он.
Тетрадь пятая
Я сорвал со дна якорь. Лодку понесло вниз. И Соснин ухватился за борт. Тяжело дыша, влез. И сразу же, сдернув трусы, стал смотреть на свой зад. На белом полушарии розовел с грецкий орех величиною желвак.
— Что это? — спросил я.
— Кто-то кусил... Ты смотри, а? Как долбануло. Думал, штыком! — И вдруг, схватив меня за руку, к чему-то стал прислушиваться.
Сначала тихо, а потом все явственнее стало доноситься чоханье. Я нагнулся к воде, теперь все слышнее: «Чох-чох-чох». Так чохать может только «Комиссар». Скорей, скорей к берегу.
Я кричу что есть силы: — «Комиссар»! — Переполох начался страшный. Каждый ищет свои вещи. За десять дней мы обжились, почувствовали себя как дома, а это значит, что вещи могут оказаться в самых неожиданных местах. В воздухе летают полотенца, чьи-то брюки. Со стола падает зубной порошок, подымая снежное облако. Летит кружка.
