На этом рукопись обрывалась. Что было дальше — неизвестно. Но не это волновало. Прежде всего было горько, что погиб способный парень. Кто он? Успел ли еще что написать? Печатался ли? Я еще раз сходил к старухе. Но проку от нее добился мало. Ни матери, ни отца у этого парня не было. Жил он с неграмотной бабкой. И она ничего не могла про него сказать, кроме того, что лет ему было двадцать, что ездил он рабочим с экспедицией, вернулся домой и вскоре утонул, непонятно как. Плавал хорошо. Элгунь запросто переплывал, а тут у берега утонул. Когда врач осматривал, нашел на голове рану от камня. Парень он был тихий, смирный, вряд ли кто злонамеренно ударил. Скорее всего камень сорвался с кручи.
Второе, что взволновало меня, — наш проводник. Ведь его фамилия была тоже Покенов. А что, если это тот? Хранить про себя эту тайну я не мог и решил отдать тетрадь Костомарову.
Прочитал он быстро.
— Странная история. Действительно, здесь были три года назад рекогносцировочные изыскания, начальником одной из партий был Градов. Но что это — правда или вымысел в рукописи? Позовите Покенова.
Я позвал,
— Ты где родился? — спросил его Костомаров.
— Стойбище Байгантай.
— Сашку Кононова знаешь?
— Внук мой... маленький. — Покенов приветливо улыбнулся. — Откуда знаешь?
— Я все знаю, — многозначительно сказал Костомаров. — Где Прокошка?
Покенов пожал плечами.
— Которому ты своих оленей обещал отдать. У тебя их было пятьсот штук. Где твои олени?
Покенов тоненько засмеялся и, качая головой, отошел от нас. Наверно, весь разговор он принял за шутку над собой.
Костомаров досадливо хмыкнул, видимо поняв, что получилось нескладно, и строго сказал мне:
— Как вам не стыдно так напиваться! Вы вчера пришли на бровях.
— Такие создались обстоятельства...
— Сильного человека никакие обстоятельства не заставят делать то, что ему противно. Где вы работали, с кем, до этой экспедиции?
Вот наконец-то и наступил тот неизбежный час, которого я так боялся. Соврать или сказать правду?
— Что же вы молчите?
— Это мои первые изыскания, — с трудом ответил я.
— Вот как? — Костомаров с любопытством смотрел на меня. — Но, надеюсь, вы хоть курсы кончили?
— Нет. — Я почувствовал, как у меня на лбу выступил пот. В стороне от нас на раскладном стульчике сидел Мозгалевский, посасывал свою трубку и читал газету.
— Вы знаете, Коренков никакой не техник, — сказал ему Костомаров.
— Да, я это сразу определил, еще в Ленинграде, — спокойно ответил Мозгалевский. — Уж очень он старался. Готов был дни и ночи работать, лишь бы уехать в экспедицию. А я люблю старательных. — И пошевелил усами, пряча улыбку.
— Та-ак! Все это очень мило. Но, смею думать, у нас подобных техников больше нет в партии?
— Этот единственный, — ответил Мозгалевский.
— Сюрпризики. Вы хоть имеете представление, чем мы будем заниматься? — спросил меня Костомаров.
— Имею. У меня брат — инженер-путеец...
— Слава богу, хоть тут удача. Но, так или иначе, коли вы зачислены техником, то я с вас и буду спрашивать как с техника. А что касается вчерашней пьянки, не делает вам чести. Стыдно должно быть!
— Да, это никуда не годится. Такой молодой — и уже пьяница, — сказал Мозгалевский.
— Я не хотел, так получилось...
— Слабоволие — характерная черта пьяниц, — чуть ли не сочувственно сказал Мозгалевский.
— Вы полагаете, он слабовольный человек? — совершенно серьезно, даже встревоженно спросил Костомаров.
— Да. Если не устоял перед водкой — значит, любит ее. Значит, слаб.
Они оба пытливо посмотрели на меня.
— А жалко, совершенно молодой человек, — сказал Мозгалевский.
— Неужели вы полагаете, это настолько серьезно в нем? — спросил Костомаров.
— Да это же случайно! — закричал я им. — Я мог бы и не пить. Но надо было познакомиться. Расположить его к себе...
— Не надо объяснять, — сердито сказал Мозгалевский. — У пьяниц найдутся причины выпить.
— Да не пьяница я, что вы! — Мне было стыдно. Я стоял перед ними красный, униженный.
Костомаров посмотрел на меня, скупо улыбнулся и сказал:
— На первый раз попробуем поверим, не так ли, Олег Александрович?
— Вы думаете, можно поверить ему? — с сомнением спросил Мозгалевский.
— А что, вы воздержались бы?
— Да, я бы пока воздержался. Посмотрим. Зачем верить?
— Ага... Ну что ж... Пусть будет так. Посмотрим. Можете идти.
Я выскочил словно из бани. Фу, даже спина вспотела. И все же я был счастлив. Наконец-то мне не надо больше таиться. Не надо скрывать. Бояться. Какая страшная жизнь, когда человек скрывает! Теперь обо мне все известно, и лишь от меня зависит — быть или не быть мне изыскателем.
Навстречу шла Ирина, в белом платье, как всегда с непокрытой головой, с веселыми, родниковой чистоты глазами.
— Что это такой у тебя сияющий вид? — спросила она.
— Жизнь хороша! — ответил я и впервые откровенно посмотрел ей в глаза, не скрывая того, что она мне нравится.
— Ты зачем так на меня смотришь? — спросила Ирина и нахмурилась.
— Как?
— Так. Я не знала, что ты такой. Думала, лучше...
— Я ничего плохого не сделал.
— Чтобы так смотреть, надо иметь право, а у тебя его нет.
— Почем знать...
— Что?
Но тут подбежала Тася.
— Ну идем... Пошли! — сказала она, беря Ирину под руку.
— Куда это? — спросил я.
— Кататься на лодке. Пошли, Алеша.
— Нет. Он нам будет мешать, — сказала Ирина. — Мы будем купаться.
— И я с вами.
— Нет, нет, мы будем одни.
К нам подошел Лыков.
— Интересно, зачем это некоторые молодые люди смазывают вазелином бакенбарды, — громко сказал он, рассматривая мое лицо. — Для того, чтобы лучше росли, что ли? Как вы думаете, вьюнош?
— Если вы еще раз меня назовете «вьюнош», жалуйтесь сами на себя, — сказал я, чувствуя, как кровь тяжело и сильно начинает толкать сердце. Я не знаю, чего ему надо, чего он все время ко мне привязывается?
— Вьюнош, — медленно произнес Лыков. Его серые глаза смотрели на меня наигранно холодно. В детстве мне приходилось немало драться, и часто я узнавал смелость противника по глазам. В глазах Лыкова пряталась тревога.
Коротким тычком я ударил его в солнечное сплетение. Это я сделал так быстро, что ни Ирина, ни Тася
