— А кого же мне?
— Выбирайте сами.
Я взял вольнонаемного рабочего Афоньку и Мишку Пугачева. Мишка был рад, но я досадовал на себя за то, что упустил тех, кого хорошо знал и к кому успел привыкнуть.
Всю ночь лил дождь. К утру перестал, но небо было серым, непроницаемым.
...Дует ветер, подымая на Элгуни волны. Катер уходит обратно.
— Счастливый путь, капитан, — говорит Костомаров.
— Счастливый и вам. Отличной работы, благополучного возвращения, — говорит капитан.
Катер оттягивает от берега халку и, взбурлив воду, выходит на середину.
— Прощайте! — доносится из рупора.
— Прощайте! — Я машу кепкой.
Катер набирает ход, сворачивает за кривун... И все... И нет ничего, кроме серой быстрой воды. И становится как-то неуютно. Но тут же глухо раздается выстрел, и через минуту к нам подходит Покенов. Он протягивает Костомарову рябчика:
— Возьми, начальник...
Так начинается жизнь в тайге.
Первый день у нас уходит на то, чтобы равномерно распределить на все лодки груз. На другой день утром Костомаров дал мне задание пройти берегом, изучить реку. Я понимаю: он знакомится со мной, испытывает. Что ж, ладно. Я пошел.
Тайга начинается сразу же после палаток. Густущая трава доходит до пояса. Под ногами валежник, какие-то ямы. Комарья невпроворот. На пути попадаются огромные колоды. Я взбираюсь на одну из них и проваливаюсь, подымая желтое облако. От великана осталась только кора, наполненная сгнившей древесиной. Все время идти берегом нельзя: попадаются ручьи, протоки, их надо обходить, и невольно все дальше отклоняешься от реки. И все гуще тайга. И становится уже не по себе. А тут еще на берегу протоки стоят наклонно ели и сосны, того и смотри — рухнут. Вся протока завалена нагроможденными деревьями. Перебраться на другой берег просто невозможно, и приходится все дальше углубляться в тайгу. И все труднее, куда ни ступлю — вода. Откуда она берется? Надо обратно. А воды все больше и больше. И все гуще завалы из деревьев. Но вот полянка. Но какая мрачная. На ней, как телеграфные столбы, стоят умершие деревья. Прислушался. Тишина. Какая-то мертвая тишина... Не сразу я вышел к лагерю. Еще около часа плутал, прежде чем забелели палатки. Костомаров меня ждал.
— Я не смог с берега установить путь по реке. Много проток, они отжали меня от Элгуни, — сказал я.
— Не заблудились?
— Немного.
— Хорошо.
— Что хорошо?
— То, что вы не боитесь говорить правду.
Вечером вся наша стоянка утонула в тумане. Он так густ, что палаток совсем не различить, а костер так тускло мерцает, будто его закрыли десятком матовых стекол.
За ночь Элгунь еще больше поднялась.
— А что, если нам на ту сторону перебраться и там идти? — спрашивает Костомаров Покенова.
— Однако нет... вода большой. Давай сюлюкать...
«Сюлюкать» — это пить чай. Костомаров улыбается. Он знает — Покенов готов «сюлюкать» день и ночь.
— Ирина, вы сможете перевезти меня на ту сторону? — видя Ирину в оморочке у берега, спросил Костомаров.
«Оморочка» — от слов «омо рочи» — один человек. Это легкая берестяная лодка на одного человека.
— Садитесь. — Ирина легко взмахнула веслом и направила оморочку к Костомарову.
Он стал осторожно садиться.
— Вы боитесь? — спросила Ирина.
— Ну что вы... — ответил Костомаров.
— Совсем не боитесь?
— Конечно.
Тогда Ирина нарочно качнула в сторону, и оморочка чуть не захлебнулась. Костомаров ухватился за борта.
— Осторожно! — крикнул он.
— Так вы же не боитесь!
— Не валяйте дурака!
— Какого дурака? — Ирина еще сильнее накренила оморочку и вместе с Костомаровым полетела в воду.
— Это вы нарочно сделали? — стоя по пояс в воде, спросил Костомаров.
— Конечно, — ответила Ирина и поплыла к берегу. — Тася, дай руку!
Тася протянула ей руку и тут же оказалась рядом с ней в воде. Это ее сдернула Ирина. Хохот стоит над берегом. Смеются рабочие, смеется Коля Николаевич, смеюсь я. Но Кириллу Владимировичу все это, наверно, мало нравится.
— Вы бы ваши шуточки приберегли для кого другого, — вылезая на берег, сказал он.
— Что, с вами шутить нельзя, потому что вы начальник? — спросила Ирина.
— Да, и поэтому, — сердито ответил Костомаров, но, видимо, понял, что в таких историях нельзя быть серьезным, подошел к Ирине, схватил ее и, легко подняв, бросил в воду. Ирина ушла с головой, вынырнула и весело закричала:
— О-сё-сё!
— О-но-но! — сказал ей Костомаров и пошел в палатку переодеваться.
Ирина подплыла к берегу.
— Аркадий, дай руку! — крикнула она Лыкову. Он стоял рядом со мной и смотрел на нее. — Ну дай же!
Он повернулся и пошел в сторону. Я подал Ирине руку. Она вылезла на берег и недоуменно посмотрела вслед Лыкову. Мокрое ситцевое платье плотно облегало ее округлые плечи, высокую грудь. С волос стекала на щеки вода.
— Аркадий! — крикнула она и побежала за ним.
Элгунь за сутки поднялась еще выше. Теперь уже подбирается к палаткам. Так или иначе, а надо сниматься.
— Приготовиться к отъезду! — дал команду Костомаров.
По берегу забегал народ, зазвенели котелки, ведра. Лодки, одна за другой, под команду Соснина: «Марш, марш! Зрело, зрело!» — стали отходить от берега.
Итак, у меня гребцами — Мишка Пугачев и Афонька, мужик лет тридцати, чубатый, косящий на левый глаз. Мы везем три мешка муки и личные вещи. Впереди на оморочке Покенов, за ним Костомаров. Я иду пятым. Вдоль берега тянутся тальники. Они в воде. Там, где течение особенно сильное, мы хватаемся за ветки и протаскиваем лодку. И все идет хорошо, но черт дернул Бациллу выскочить вперед. Он захотел всех обогнать, отъехал от берега, и тут же течение мгновенно завернуло нос лодки и потянуло назад. Гребцы не успели задержать ее веслами, и она налетела на борт ближней. Раздался треск. На эти лодки налетела другая, на нее следующая, четвертая, пятая, и еще, еще... Крики, ругань, яростные взмахи веслами. И всех громче орет Бацилла. Голова у него повязана красной косынкой, — видимо, он из себя корчит пирата, — хрящеватый, острый, как ребро ладони, нос изогнут, из орущего рта летит во все стороны слюна...
Кое-как разобрались и пошли дальше.
Жарко. Потные, с раскрытыми воротами рубах, облепленные комарами, мошкарой, залезающей в рот, в уши, в нос, мы продвигаемся вперед метр за метром. Так продолжается долго... Идем без отдыха до вечера.
