несколько минут, тоже ушел. Тася была в соседнем доме. Да, именно в доме, тут дома, срубленные из бревен, с крышами, похожие на наши деревенские избы. Кирилл Владимирович несколько домов арендовал для экспедиции.
Тася пила чай. Рядом с нею сидел Соснин. Увидя меня, он вытянулся во весь свой рост и, протянув руку лодочкой, гаркнул:
— Поздравляю вас с браком и желаю многих лет здоровья и счастья! Прицел точный!
— Он меня так же поздравил, смеясь, — сказала Тася.
— А вы семейный? — спросила его Тася.
— Естественно. У меня трое ребят, и все сыновья. Го-го-го-го-го! Еще двоим думаю дать жизнь. Это здорово, что я могу давать жизнь людям. И ненавижу тех, кто умерщвляет ребенка. Этих абортниц я бы на месте расстреливал, без суда и следствия. И не пожалел бы. Го-го-го-го-го! — Он хохочет и не замечает, что Тася смущена, что я тоже чувствую себя не особенно ловко. — Не сразу, но будут и у вас, как у всех нормальных людей, собственные дети.
Тася сжимает лицо руками и бежит из зимовки. Вслед за нею выхожу я. Мы стоим и смотрим друг на друга и уже забыли про Соснина. Мы ни минуты не можем быть в разлуке, нам надо обязательно держаться за руки, смотреть друг другу в глаза, медленно сближаться лицами и, тихо смеясь, целоваться. Какое это необъяснимое счастье — любить и быть любимым!
«Ты, наверно, думаешь, что самый красивый в мире...» — как-то сказал мне Коля Николаевич. Я тогда не придал значения его словам, но теперь, вспомнив, подумал: «А почему бы мне и не быть самым красивым в мире? Если полюбила Тася, то я, наверное, самый красивый в мире!»
— Пойдем к Ирине, — неожиданно предлагает Тася.
— Зачем?
— Я хочу, чтобы она поздравила.
Ирину мы находим в маленькой комнате. Тут она живет с Костомаровым. На столе рулоны миллиметровки, планшеты, арифмометр, логарифмическая линейка. Тут же закопченный чайник, большой складной нож рядом с буханкой хлеба. Увидя нас, Ирина приветливо улыбнулась и протянула руки:
— Я же говорила тебе, Алеша, Тася — твоя судьба... Я рада... Ведь вы счастливы?
— Очень! — засмеялась Тася. — Вот и хорошо... — Она посмотрела на нас и улыбнулась: — Неужели это верно, что у счастливых глупые лица?
— А у нас глупые? — спросила Тася.
— Есть немного... Вон у Алеши глаза как пуговицы...
— Пуговицы? Ну как тебе не стыдно! Какие же у него пуговицы? Большие, ясные, глубокие, умные глаза!
— Ну конечно, умные, — прижимая к себе Тасю, сказала Ирина. — Это я нарочно, чтобы посмотреть, как ты будешь его защищать...
Громко хлопнув дверью, вошел Кирилл Владимирович:
— А, молодожены! Очень хочу, чтобы у вас хватило счастья на всю жизнь. — Он крепко жмет нам руки. — А вы молодцы, за один день без дороги — сорок километров. Это по-изыскательски... Ничего, ничего, ребята, дело идет к концу. Думаю, в феврале закончим и — домой. — Он говорит уверенно, и это радует нас.
Выборы проходили в сельсовете. Единственную комнату перегородили простынями так, что получилось три. В одной выдавали бюллетени для голосования, во второй вкладывали их в конверты, в третьей опускали бюллетени в большой ящик. У ящика стояли маленькие ребята-эвенки, мальчик и девочка. И каждому, кто опускал конверт в ящик, они говорили «спасибо».
Ко мне подошел Батурин, радостный, улыбающийся.
— Прокошку поймали, — сказал он.
— Какого Прокошку? — не сразу сообразил я.
— Который был у Покенова. Нужны тетради Вити Соколова. Дай мне.
— Зачем?
— Они нужны следователю. Я их свезу на оленях в Герби. Это документ. Тогда Прокошка сознается.
— В чем сознается?
— В убийстве Вити Соколова.
— Значит, убийство было?
— Его убил Прокошка.
— Откуда ты знаешь?
— Прокошка отнял у Покенова оленей. Старик пошел жаловаться в милицию, в Герби. Он там сказал: «Прокошка нарочно вел экспедицию по опасным местам. Об этом у Вити Соколова написано. Наверно, Прокошка догадывался, что Витя знает, и боялся его. Поэтому и убил».
— Значит, все, что писал Соколов, — правда?
— Правда.
— Где Микентий Иванов?
— Вот Микентий Иванов. — Батурин показал пальцем на молодого мужчину.
Микентий сидел за столом и выдавал бюллетени. Я подошел к нему.
— Скажите, вы знали кулака Покенова?
— Нет, кулака Покенова я не знал. Но в нашем стойбище был кулак Гермогенов.
— Вы его не успели раскулачить? Он убежал с оленями?
— Мы его раскулачили...
— А где Санко?
— Вот Санко, — недоуменно глядя на меня, ответил Микентий.
Санко опускала бюллетени в урну. На ее груди лежали две тугие черные косы. Мальчик и девочка сказали ей «спасибо».
— Она работала в магазине? — вспоминая рукопись Соколова, спросил я.
— Нет.
— Но она работала?
— Она никогда не работала в магазине. Ты что-то путаешь, товарищ.
— Извините, — сказал я и отошел, не понимая, где правда, где вымысел в тетрадях Соколова.
Ночью сидел и переписывал «скипочку».
— Зачем ты переписываешь? Отдай тетрадку, и все, — говорит Тася.
Она лежит в постели и смотрит на меня сонными глазами. Но я не могу почему-то расстаться с рукописью Соколова. Ее мне надо сохранить для себя. Чувствую, она мне будет очень нужна. Я переписываю ее всю ночь. Утром ухожу в обратный путь. Тася остается с Ириной.
— Лешенька, милый, я не знаю, как буду здесь без тебя. У меня такое ощущение, будто я тебя теряю.
— Ну что ты, все будет хорошо. Новый год встретим вместе.
— Как далеко еще до Нового года. Я сойду с ума.
Она плачет. Целует меня мокрыми от слез губами. Чтобы не мучить друг друга, надо скорей уходить. Я ухожу, а она остается на берегу Элгуни, смотрит мне вслед и, когда я оборачиваюсь, слабо машет мне. И вот уже точка, маленькая черная точка на белом снегу. И вот уже ничего нет...
Коля Николаевич посмеивается надо мной. Говорит:
— Разлука крепит любовь.
Но мне не до шуток. Я скучаю, грущу, тоскую. По нескольку раз считаю оставшиеся дни до Нового года. Как они тянутся!
— В любовь не верю, просто влечение противоположных полов, — говорит Коля Николаевич.
— Замолчи, или я тебя ударю! — кричу я на него.
