Гитлер еще в октябре 1940 года требовал «отмыть веселую Вену от негерманских элементов», «очистить» ее от евреев, а затем – и от чехов. Когда Ширах занял пост губернатора Вены, «чистка» не только шла полным ходом, но и никаких сомнений, куда идут эшелоны с еврейскими семьями, уже ни у кого не возникало. Во всяком случае – у главного «администратора», каковым предпочитал назвать себя Ширах. Ежемесячные доклады Гейдриха и Кальтенбруннера, которые они делали гауляйтеру и губернатору Вены, были представлены на суде в качестве доказательств, и Ширах вынужден был признать: да, он знал, что «окончательное решение еврейского вопроса» предписывает ему как главному администратору энергично заниматься проведением этого решения в жизнь. Точнее, в смерть.
Ширах выполнял приказ, как он говорит, «стиснув зубы». Доклады СД подтверждают, что губернатор он был скверный, пассивный (не проявлял инициатив), чересчур мягкий. Гитлера он тоже начал раздражать. Особенно после того, как Генриетта фон Ширах – напомню, она была дочерью старинного приятеля и личного фотографа Гитлера Гофмана, и он знал ее еще девочкой, – как-то раз пожаловалась фюреру, что ей не дают спать жуткие сцены с еврейскими женщинами, которых били и травили собаками, загоняя в армейские грузовики. Кстати, ее подруга Ева Браун пыталась отговорить Генриетту заводить подобный разговор с Гитлером, но та не послушалась и получила в ответ презрительную реплику о том, что «подобная бабья сентиментальность» вызывает у него лишь «чувство брезгливости».
А после того как Ширах разрешил в Вене выставку запрещенных в рейхе художников, нечто подобное Гитлер высказал и ему. Помогла только защита Лея, попросившего Гитлера проявить снисходительность к чете Ширахов, которым в Вене «так трудно живется». «Черт с ними, пусть живут!» – бросил на это Гитлер и приказал Гиммлеру, собиравшемуся арестовать губернатора и отдать под суд Народного трибунала, оставить чету в покое.
Опальный губернатор продолжать служить, «стиснув зубы». Однако довольно членораздельно, к примеру, потребовал в отместку за убийство в Чехословакии Гейдриха, начать «ковровые», как бы сейчас сказали, бомбардировки главных культурных центров Великобритании. Поскольку именно англичане подталкивали чехов к сопротивлению немецкой оккупации, то они и должны были заплатить за смерть Гейдриха. А чем? Тем, что Ширах, по его словам, ценил превыше всего – своим культурным наследием.
Бальдур фон Ширах знал за собой свои подлинные грехи. И был удивлен тем, что не получил в Нюрнберге петлю, а отделался двадцатью годами заключения. Ещё до объявления приговора, не надеясь на снисхождение, он сказал следующее:
«Моя вина в том, что я воспитывал молодежь для человека, совершившего множество преступлений; я несу ответственность за молодежь, взращенную на антисемитизме при антисемитских законах. Я также беру на себя ответственность за всех насильственно угнанных с оккупированных восточных территорий от сорока до пятидесяти тысяч детей в возрасте от 10-ти до 14 лет и их доставку в Германию для отбытия повинности в трудовых лагерях вооруженных сил».
Так он сформулировал свою вину. Но в ожидании смертного приговора, возможно, он ощущал ее глубже?
Впрочем, если и так, то это был единственный момент истины, позже, в тюрьме Шпандау, совершенно скрытый под многослойными философскими рассуждениями, идеалистическими мечтаниями и однообразными воспоминаниями, которые остались в его тюремных письмах, записках и дневниках.
«Мы не осознавали тогда, как нам повезло, – писал жене Ширах в 1948 году. – Теперь все уничтожено… Но та прекрасная реальность всё равно с нами, пусть в прошлом она остается неизменной. И хотя она никогда не вернется, но огромная удача, бывшая с нами, останется нашей судьбой».
В том же 1948-м он получил от Генриетты довольно безжалостное письмо, в котором она сообщала о своем желании с ним развестись:
«Спрашивал ли ты себя когда-нибудь, как нам удается выжить? Было ли хоть раз так, что ты, сидя в своей камере, вместо изучения философии, латыни, французского, вместо сочинения стихов и размышлений о том, как исправить наше положение в истории, как ты это называешь, действительно посмотрел в глаза реальности и поинтересовался, откуда возьмется еда для твоей жены и твоих детей?
Ты изолировал себя от всего и от всех, ты витаешь в облаках, как было почти всегда со дня нашей свадьбы. По прошествии лет я лучше чем когда-либо осознала, что твои идеалистические идеи и мечты все дальше и дальше уносят тебя от меня и детей.
Помнишь тот день 1943 года, когда я приехала в Бергхоф после посещения моих друзей в Амстердаме и принесла журнал «Лайф», который купила на обратном пути, возвращаясь через Лиссабон? Я показала его Гитлеру, он, как ты знаешь, почти никогда не видел заграничных публикаций. Указала ему на статью в журнале о войне и ее бесчеловечности. Ты помнишь, что случилось? Гитлер буквально взорвался. Он сказал мне: «Вы обязаны научиться ненавидеть, все вы! Вы чересчур сентиментальны». Я видела, что мое присутствие раздражает фюрера, и, когда уже собралась уходить, Мартин Борман, желая успокоить Гитлера, поставил пластинку. Я была уже на лестнице, когда услышала звуки вагнеровской «Гибели богов». И внезапно я поняла, что те, чье общество я только что покинула, и ты среди них, обречены.
Позже, когда ты пришел ко мне, я рассказала о своем предчувствии и о том, что я думаю. Ты назвал меня дурочкой, не понимающей, что сегодняшний мир – это мир мужчин, сильных мужчин. Что ж… я всегда была дурой. Я никогда ничего не понимала.
Потом, когда Германия рушилась вокруг нас, я ожидала, что ты попросишь меня принять яд вместе с тобой, как сделал Геббельс со своей семьей и детьми. Наш лучший друг, Колин Росс, сказал: «Я совершил ошибку и теперь должен отвечать за последствия». Потом он выкопал себе могилу в нашем саду в Урфельде и застрелился в гостиной.
Я похоронила его сама, завернув в брезент его любимой палатки. Тогда я готова была встретить смерть вместе с тобой. Но ты сказал: «Я не могу совершить самоубийство. Сначала мне нужно прояснить мое место в истории и значение моей работы».
Сумел ли он это сделать, хотя бы – для себя самого? Вряд ли – его жена считала, что он никогда не умел смотреть в глаза реальности.
«Ты приказываешь, наш фюрер, – мы повинуемся» – первая заповедь гитлерюгенда. Думая о Ширахе, я задаю себе вопрос: двадцать лет вколачивая эти шесть слов в головы юных, не забил ли он их намертво и в свою собственную?!
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение 1
Допрос свидетеля Зиверса
Элвин Джонс (прокурор). Вы – Вольфрам Зиверс, и с 1936 года были имперским директором «Аненэрбе» («Наследие предков», общество по изучению наследственности), не так ли?
Зиверс. Я был управляющим делами общества «Аненэрбе».
Джонс. Помните ли вы, что 27 июня вы давали показания перед Комитетом, назначенным этим Трибуналом?
Зиверс. Да.
Джонс. Помните ли вы, что доктор Пелкман, защитник СС, объявил, что он вызвал вас для того, чтобы показать, что это общество по изучению наследственности не знало ничего относительно биологических опытов, проводившихся группой доктора Рашера над заключенными концентрационных лагерей?
Зиверс. Да.
Джонс. Помните ли вы, что, когда доктор Пелкман спросил вас, имели ли вы какую-нибудь возможность находиться в курсе планирования методов и проведения научно-исследовательских опытов военными исследовательскими организациями, вы ответили «нет»?
Зиверс. Я вспоминаю, что это было так.
Джонс. Когда я подверг вас перекрестному допросу, помните, вы сказали уполномоченному Комитета, что Гиммлер и Рашер были близкими друзьями, но что вы не знаете точно, что происходило. Вы помните это?
Зиверс. Я сказал, что я только в общих чертах, но не в деталях знаю об этих событиях.
Джонс. Заканчивая перекрестный допрос, я спросил вас, сколько, по-вашему, было убито людей в ходе
