Утопая в беспредельном депрессняке

звезды экрана, Мэри и Ричард Харрингтон.

И их дочь.

Сьюзен.

О да.

Чуть не забыл упомянуть второе чистилище.

Конюшни Гектора.

На задах нашего дома были конюшни, которые мы сдавали не кому иному, как фотографу-энтузиасту. Вот только еще одного субъекта, свихнувшегося на этом деле, мне и не хватало. Оказалось, правда, что он не так уж много времени уделял фотографии, а когда уделял, это не особенно впечатляло. Его снимки представляли собой нечто вроде фоторепортажей о ночном Дублине. Не совсем то, к чему я привык.

И лишь несколько лет спустя, сопровождая Гектора в одной из его прогулок по городу, я понял, что фотография не обязательно должна передавать что-то запоминающееся, красиво освещенное и красиво расположенное. Всему есть место и время, надо только найти подходящее настроение.

Так говорил Гектор.

Он немного напоминает мне Виски.

Не внешностью или манерой поведения, а тем, как он говорил. Иногда мне казалось, что это сам Виски разговаривает со мной, и когда я мысленно повторял его слова, то слышал голос Виски. Очевидно, дело в том, что фотографы видят мир по-особому, оформленным в виде картинки, ограниченной четырьмя прямыми линиями, которые отсекают все лишнее и оставляют самое важное. Все, лежащее за пределами этого прямоугольника, не стоит внимания, они хотят, чтобы люди увидели то, что видит художник.

Гектор жил в одной из бывших конюшен, а в другой у него была лаборатория. Как-то так вышло, что в первую же нашу встречу мы заговорили о моих родителях. Он, конечно, слышат о Виски — кто же не слышал о нем, — и, зная, как Виски изводил клиентов, он поражался, что к нему продолжали обращаться с заказами. Но нельзя забывать, что Виски был талантлив, а в конечном итоге только это и имеет значение, особенно если человек верит в себя. Без веры в себя даже самый большой талант бесполезен. У Элизабет тоже был талант — не меньший, чем у Виски.

Я спросил Гектора, как случилось, что он занялся фотографией. Казалось, что она даже не слишком интересует его, да и фотографом он был не ахти каким. Рассмеявшись, Гектор ответил, что фотография — это его прикрытие, а вообще-то он частный детектив.

Я представлял себе частных детективов совсем другими. Гектор был совсем не похож ни на Джима Рокфорда из романов Джеймса Гарнера, ни на Энтони Зебру или Дэвида Янсена из «Гарри О», ни на того толстяка из «Карамболя». С первого взгляда на них было ясно, что они крутые ребята или, по крайней мере, знают, что к чему. А по внешности Гектора нельзя было сказать, что он готов выбраться из любой переделки.

Он специализировался по супружеским изменам и мошенничеству. Выслеживал людей, обманывавших своих начальников или супругов. Он сказал, что таких вывести на чистую воду легче всего, они делают кучу ошибок. Иногда, правда, на это уходит много времени, но такая уж у него работа — требует терпения.

Фотография была его вредной привычкой, вроде курения. Он дня не мог прожить без того, чтобы что-нибудь не сфотографировать. А поскольку ему часто приходилось работать по ночам, он полюбил ночной город со всеми его атрибутами: огнями уличных фонарей; черным небом; неоновыми вывесками; пьяницами; наркоторговцами, открыто промышлявшими на улицах; нанюхавшимися клея мальчишками; шайками любителей пива, марширующими по мосту О'Коннела в поисках приключений; полицейскими, всегда ходившими по двое с наступлением темноты; кокотками с богатыми пожилыми поклонниками, порхающими из одного клуба на Лисон-стрит в другой; студентами во всем черном, с независимым видом блюющими в темном углу, и прочим.

Это был другой мир, сказал Гектор, хотя — тот же самый.

Обратная сторона.

Для себя Гектор фотографировал только по ночам. Лишь изредка, познакомившись ночью с каким- нибудь интересным человеком, он договаривался встретиться с ним для съемки на следующий день. Кроме этих случаев, я никогда не видел, чтобы он работал днем.

Таковы были наши соседи, каждый по-своему необычен. Незнакомцы, с которыми нам предстояло в той или иной мере сблизиться в последующие годы. Они были милыми и обаятельными людьми, хорошими и дурными, альтруистами и эгоистами — в зависимости от того, что вы значили для них.

Ничего этого нельзя было сказать про Стивена.

У Виктории с Ребеккой завелся дружок.

Один на двоих.

Идиот Стивен.

Все употребленные выше эпитеты, характеризующие наших соседей, к Стивену были неприложимы. Я не испытывал к нему абсолютно никаких чувств, он был для меня величиной несуществующей. Невозможно было ни любить его, ни ненавидеть. Я не мог понять, есть ли у него в голове хоть какой-нибудь проблеск разума или же сплошная пустота от одного уха до другого. Он был одновременно смешон и скучен, и, откровенно говоря, у меня от общения с ним начинала болеть голова, так что я предпочитал вообще о нем не вспоминать. Это было не так-то легко сделать, поскольку он постоянно околачивался в нашем доме.

Он играл роль уверенного в себе, холодного и невозмутимого героя с чистыми помыслами.

Не знаю, как насчет помыслов, но вот от него самого на три метра по всем направлениям распространялся затхлый, прокисший запах. Геройских поступков за ним тоже не наблюдалось. Что же до холодной невозмутимости — последней его возможности оправдаться в моих глазах, — то о какой холодности может идти речь, если человек не просто постоянно потеет (слишком слабое выражение для него), а обливается потом.

27 февраля 1980 года «Е» — Ересь

ФЕВРАЛЬ

Бобби не мог мне простить того, что я выбрался из дому целый и невредимый. Сказал, что сотворит что-нибудь необыкновенно гадкое и постарается, чтобы обвинили в этом меня, и уж тогда я до самой смерти не отмоюсь.

Я ответил, что мне начхать на его угрозы.

Соврал, конечно.

Он сказал, что может читать мои мысли и знает, какой я на самом деле малодушный трус и как у меня внутри все дрожит и трясется. Еще он сказал, что продал душу дьяволу и теперь он может сотворить любую ересь, какую захочет.

Я возразил, что дьявола в природе не существует и что я не замечал у самого Бобби ни рогов, ни копыт.

Он объяснил, что они спрятаны у него под одеждой. По ночам, когда я засыпаю, он нагишом любуется на себя в зеркало.

В эту ночь я старался не спать, так как был уверен, что увижу какой-нибудь кошмар. Тем не менее я, очевидно, уснул, потому что вдруг очнулся и увидел рядом с собой Бобби с большим ножом — должно быть, из кухни. Он поднес нож к моему лицу и улыбнулся. «Затем он сказал, чтобы я был начеку, а то попадусь. Пообещал вырезать у меня сердце, когда я усну.

Больше в эту ночь я не спал.

Когда утром я сказал Хелене, что плохо себя чувствую, и попросил разрешения остаться дома, она вытащила меня из сундука и ответила, что я должен идти в школу, чтобы не вырасти таким же идиотом, как те мужчины, которых она имела несчастье встретить в своей жизни.

Я пошел в школу.