На минуту появилось горькое чувство, как мало надо для того, чтобы доставить человеку радость!
Закуска была не плоха: жареная с луком свинина, пирожки с капустой и рисом, огурцы — под такую закуску выпить можно изрядно. Как всегда в незнакомой компании сначала дело не ладилось, но после трех-четырех стопок неловкость исчезла и веселье пошло на лад. Михаил Петрович балаганил, не переставая, рассказывал анекдоты, потом баянист развернул баян — тут уже всё перемешалось. Между столом с закускам и кухонным мы кружились, сталкиваясь друг с другом и от этого веселясь еще больше.
Тамара не отпускала меня. Запыхавшись, она садилась рядом на диванчике, угощала чаем, пила со мной «ликер» и без устали тараторила. Сквозь хмель я плохо улавливал, что она говорит и отвечал первое, что попадалось на язык, понимал, что ей и не нужны ответы: надо было только улыбаться ей, любоваться ею — она была полна. Мы оба знали, что уже близки друг другу, близостью, не нуждающейся в объяснениях, обходящейся взглядами, улыбками, но не менее связывающей, чем близость физическая.
Баянист играл артистически. По тому, как он, не глядя на танцующих, склонял к баяну голову и будто не прислушивался, а присматривался к звукам, следя за своей игрой, я понял, что он настоящий музыкант. Михаил Петрович был в своей сфере, расстегнув пиджак, он носился по комнате, смешил гостей, не забывал подбежать к столу опрокинуть стопочку и закусить огурчиком, потом подхватывал тетю Клашу и снова пускался в пляс.
Петренко тоже веселился, а потом я стал замечать, что он неприязненно косится на нас с Тамарой. Уж не ревность ли? — подумал я, но рядом была Тамара и раздумывать было смешно, я грелся тамариной радостью.
Наплясавшись, устали. Сели у стола, на кроватях, шум примолк. Баянист поставил баян на пол и смотрел отсутствующим взглядом.
Не угомонился Михаил Петрович. Он снял со стены гитару, побренчал, настраивая, потом залихватски ухватился за гриф и запел такое, от чего я даже слегка протрезвел:
Я ее знал за Михаилом Петровичем такого таланта. У него оказался не плохой голос, а гитарой он владел мастерски. Душещипательные романсы, наверно, были коньком Михаила Петровича, он пел с чувством, заставляя голос дрожать и стонать, как от страсти.
Не для меня одного выступление Михаила Петровича было неожиданностью, все притихли и слушали словно с печальным изумлением. Казалось, все удивлялись, как это такая песня могла залететь на нашу пирушку. Баянист не дыша смотрел на, Михаила Петровича, взглянув на Тамару, я увидел, что она, тоже неотрывно смотрит на него и даже немного побледнела. А когда Михаил Петрович вывел:
она вцепилась в мою руку так, что я вздрогнул.
Кончив петь, Михаил Петрович обвел нас победным взглядом:
— Вот как! Вспомнила старинку!
Он вытер лысину платком, взял еще аккорд. «Откуда это у него? — подумал я. — Ведь он всего на пять-шесть лет старше меня. Вон какая страстишка у человека объявилась!»
— опять застонал Михаил Петрович и снова глаза приковались к нему.
Тамара была взволнована и смотрела растерянно. Я погладил её руку — она взглянула мне в глаза и опустила голову.
Михаил Петрович приглушил ладонью последний аккорд, положил гитару на кровать. Все молчали.
— Эх, — нарушил тишину тяжелый вздох Ольги.
— Мы гуляем, пьянствуем, а ваши как? Как мой Ленька? Эх, жизнь!
— Оленька, мы с тобой завтра поплачем, — жалобно воскликнула Тамара. — Ну, чего ты рюмишь?
— Правильно! — закричал Петренко. — Плакать — завтра! А нынче выпьем и товарищей помянем! Выпьем, Москва! — предложил он Михаилу Петровичу. Торопясь рассеять навеянное пением Михаила Петровича настроение, они выпили, зашумели у стола. — Бери гитару, другую давай! — кричал Петренко и затянул пьяным голосам:
— И это можно! — Михаил Петрович подхватил гитару, забренчал и стал подпевать:
— Нет, к черту петь! — оборвал Петренко. — Пошли танцевать. Тамарка, вальс! Ты со мной еще не танцевала! — Тамара смерила его взглядом и неожиданно отрезала:
— Кому Тамарка, а тебе Тамара.
Петренко опешенно посмотрел на, нее и озлился:
— Ты чего, козлики выкидываешь? Зазналась?
— А ты что распоряжаешься? Женись, в своем доме будешь командовать, — набросилась на него Тамара. Петренко сдержался, принужденно улыбнулся:
— Извините, Тамара Яковлевна. Позвольте Тамара Яковлевна, на вальс вас пригласить? — дурачась, поклонился он. Баянист заиграл, Тамара встала и пошла с Петренко танцевать.
Тетя Клаша села около меня.
— Понравилось вам, как Михаил Петрович пел? — спросил я.
— Очень даже понравилось, — с чувством ответила тетя Клаша. — Прямо за душу взяло. Какие раньше песни были! Не чета нынешним… Да ну их к лешему! — вдруг отмахнулась она, словно рассердилась. — Тамарочка правду говорит, нынче гулять надо, а не грустить. Ишь, как отплясывает! — показала она глазами на Тамару. По тому, каким восхищенным взглядом смотрела тетя Клаша, я понял, что она тоже живет тамариной радостью.
— Хорошая у меня крестница, — понизив голос до топота, любовно сказала тетя Клаша. — Своевольница, а умница. Смотрите, любите её, а то грех вам будет.
Тетя Клаша смотрела добрыми, понимающими глазами и как бы благословляла взглядом. Я почувствовал себя неловко.
