— А почему, тетя Клаша, Тамара подруг не позвала? Ведь у нее на заводе много подруг?
Тетя Клаша улыбнулась, как заговорщица:
— А чего их приглашать? Она их каждый день видит. И кавалеров для них нет, ребят на фронт угнали. Тамара говорила, что нынче хочет москвичей угостить. — тетя Клаша хитро прищурила глаза, лицо её расплылось в морщинках. Я молчал.
— Принести вам чайку?
— Спасибо, тетя Клаша. Я пойду лучше на крыльцо выйду, голова кружится.
— Пойдите, проветритесь. Дайте я вам дверь открою…
На дворе было тихо и тепло. От высокого корпуса падала густая длинная тень, — дальше в призрачном лунном свете спали белые домики. Я прислонился к стене, холод камня приятно освежал спину. Голова немного кружилась, а в теле была невесомость, как будто ощущение легкого небытия.
Скрипнула дверь, не глядя, я знал, что это Тамара. Она подошла и доверчиво прижалась, как к своему, подняв лицо, смотрела мне в глаза спокойно-счастливыми глазами.
— Хорошо, Тамара? — прошептал я. Она утвердительно кивнула, я обнял её за плечи, поцеловал. Тихонько смеясь, Тамара взяла мое лицо в ладони, потянулась, чтобы поцеловать, но мешали очки. Она сняла очки я взял их у нее — взмахнув рукой, она нечаянно выбила очки из моей руки. Очки у меня были без оправы, одни стекла с держателями — звякнув (о каменные ступени, они разлетелись на мелкие осколки.
— Ах, какая беда! И тогда, когда я хотела тебя поцеловать!
— Пустяки, Тамара. У меня дома другие есть.
— Нет, не потому, — встревоженно сказала она.
— Нехорошо, когда что бьется, примета есть. И Михаил Петрович еще, пел… Ах, как нехорошо!
— Ну, Тамара, стоит ли обращать внимание? — попросил я её. — Забудь об этом. Нам ведь — с тобой хорошо, да?
— Хорошо, мне очень хорошо, — легко вздохнула Тамара, опять прижимаясь ко мне.
Я перебирал её волосы, — она засмеялась и, смотря мне в глаза, шептала:
— Тебе без очков даже лучше. А ты глупый, принес мне бутылку в подарок, а не знал, что самый лучший подарок ты сам. Глупый, глупый, — пьяно уверяла она, теребя за лацканы пиджака. — Сегодня мой день, и я хочу быть веселой, счастливой, как никогда. Можно, можно, да?
— Можно, Тамара, можно, — подтвердил я, заражаясь её чувством. — Сегодня твой день, тамарин день.
— Вот и хорошо. Я немножко пьяная, но ведь это ничего, да? Для моего дня ничего, даже хорошо, а то бы я с ума сошла. Ведь ты ничего, ничегошеньки не понимаешь, ты и не видишь, что я хожу сама не своя. С тех пор, как с тобой познакомилась, — тихо смеясь, выдавала она свою тайну…
Первая зарядка хмеля прошла, мужчины сидели за столом и заряжались второй раз. Ольга сидела около Петренко грустная и не пила. По раздраженному виду Петренко и съежившемуся Михаилу Петровичу я увидел, что в наше отсутствие что-то произошло. Я скоро понял, что хватив лишнее, Петренко затеял ссору.
— Ничего, Оля, мы этих москвичей коленкой под мягкое место и по шапке, — с трудом ворочая языком, бормотал он. — Проваливайте, откуда взялись. Тоже, из Москвы прикатили! А почему не на фронте? Вон какие ряжки наели. Наш брат воюет, а они пьянствуют. За девками ударяют, — не унимался Петренко.
Тамара подошла, села ж прислушалась.
— Ты опять, Володька? Ты мне вечера не порть, помолчи лучше. Чужим трепи, а при нас заткнись, знаем тебя как облупленного, — рассердилась она.
— Чего я треплю? — огрызнулся Петренко.
— А то. Чего сам на фронт не идешь, глаза мозолишь? Все ребята на фронт пошли, а ты что? Здоровый, как бык, а прячешься. Чего ты других коришь?
— Я бригадир, нужный заводу человек. И комсомольскую нагрузку за всех несу, — пробурчал Петренко.
— Ишь, особенный какой! — вскинулась Тамара. — А другие не нужны были, один ты нужен? Знаю я твою нагрузку, девок охаживать! Меня не проведешь!
Петренко поднялся, разозленный, не находя, что сказать. Со злобой Смотря на Тамару, он, наконец, выдавил:
— Ты что… ты — контру разводить? Смотри, Тамарка, потише будь!..
— Ах ты, трус несчастный! — Тамара вскочила с табуретки, схватила со стола бутылку. — Я тебе такую контру дам, ты ног не соберешь!
Я отнял у нее бутылку и силой усадил на табурет.
— Ты так? — пробормотал Петренко. — Ну, смотри» жалеть будешь. — Он разыскал у двери свою кепку, пальто и вышел, не попрощавшись.
— Скатертью дорога! — крикнула вдогонку Тамара и, мгновенно переменившись, со смехом повернулась к нам. — Вы что? Давайте еще выпьем! Кузьма Егорыч! — позвала она баяниста, — садитесь ближе. И мне налейте, я тоже выпью. Тетя Клаша, садись.
Но веселье не клеилось, было уже далеко за полночь, все устали. Скандал с Петренко ни на кого не произвел впечатления, кроме нас с Михаилом Петровичем! Петренко, очевидно, тут знали хорошо. Но и без этого атмосфера первого веселья больше не возникала. Мы еще выпили, Михаил Петрович спел, на этот раз что-то веселое, и встали прощаться. Последними вышли мы с Тамарой.
На улице светила луна, теплый ветер едва слышно шелестел между домами. Опираясь на мою руку, Тамара разглядывала, где идти, мы медленно пробирались через лужи грязи к её дому.
Мне не хотелось думать о Петренко но я всё-таки спросил:
— А он тебе ничего не сделает? Ведь он ваш комсорг.
— Этот трус? — засмеялась Тамара. — Я на него цукну, он маленьким станет. Ты не думай об этом, не надо, — голос её опять стал мягким и нежным. Она остановилась. — Ух, мне жарко! Я пья-я-ная, — протянула она, сбрасывая пальто с плеч на спину. Я обхватил её под пальто и почувствовал, какая она горячая. Она прижалась ко мне всем телом, вздохнула и с силой обняла. Я целовал её щеки, шею, подняв лицо, она обожгла сияющими глазами и заторопила:
— Пойдем, пойдем, нынче мой день, тамарин день, ясно? И ты мне не возражай, глупый ты, глупый…
На веранде их дома стоял деревянный диванчик, должно быть годы стоявший здесь. Мы сели, Тамара сорвала с меня кепку, взъерошила мне волосы и порывисто целовала. Я крепко обнял её — она покорно обмякла в моих руках.
Потом мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Положив голову мне на плечо, Тамара тихо говорила — я мог бы опять не узнать её, если бы уже не знал. Так не похож был этот её нежный полушепот на тот голос, которым она ссорилась с Петренко! И куда девалась грубая буфетчица, в ватной телогрейке и солдатских ботинках?
— Хорошо как, милый, — шептала Тамара. — Ты смотри, как в романе: луна, теплынь, и мы с тобой. Правда, как в романе? — тихо засмеялась она.
В другое время я не преминул бы поиздеваться и над романами и над тем, что обстановка была далеко не романтической, но сейчас я охотно согласился с Тамарой:
— Правда, Тамарочка. А ты много читала?
— Я, милый, все книги в поселке прочла. И в районе тоже. У инженеров брала, у служащих. Я больше старые люблю, знаешь, растрепанные? Они может и не правда, а прочитаешь — и себя забудешь, на край света улетишь. И мы с тобой сейчас на краю света, правда? О чем ты мечтаешь? — спросила она, разглаживая пальцем морщинку у меня на лбу.
— О чем я думаю? — переспросил я.
— Нет, мечтаешь, — не согласилась Тамара. — Думают, это каждый день, об работе, о том, куда пойти, сделать что-нибудь… А так, как мы с тобой, мечтают.
Я улыбнулся.
— Нет, ты не смейся, — мягко запротестовала она. — Это правда, Я люблю мечтать. Прочитаю
