поднимался к себе на четвертый едва ли не в припрыжку, что в его возрасте и при его комплекции, смотрелось бы со стороны весьма странно, но на лестнице он был сейчас один. И хорошо, что так, потому что на третьем этаже он еще и насвистывать стал. А когда позвонил в дверь и услышал за ней знакомые, спешащие навстречу шаги, почувствовал вдруг, как буквально подпрыгнуло в груди сердце и понеслось куда-то, скорее всего к той, кто отпирала уже замок.
– А ты что такой веселый? – Подозрительно спросила Полина и, сама между тем начиная улыбаться ему в ответ.
Но продолжить он ей не позволил. Честно говоря, если бы Вадим мог сейчас думать в обычной своей, 'обсасывающей косточки' манере, он бы, наверняка сильно удивился тому, что делает. Но он, к счастью, не думал, а действовал. Реутов шагнул через порог, сграбастал Полину своими сильными руками, поднял в воздух, одновременно захлопывая за собой дверь ударом ноги, и, поймав губами ее сухие горячие губы, двинулся вглубь квартиры, по наитию отыскивая спальню, где должна была находиться виденная им на фотографии апартаментов широкая просторная кровать.
Белья на Зое действительно не было, но Илья все понял правильно. Это она для него сделала. Только для него, хотя ему, видит бог, это было не нужно. Он ее и так любил и хотел так, как никого и никогда в жизни. И его совершенно не интересовало, что и как у нее было до него, с Домфроном этим гребаным, или еще с кем. Его волновало только то, что происходило теперь между ними, между ним и ею. И детский этот жест он оценил по достоинству, не пытаясь даже понять, о чем она думала и какими мотивами руководствовалась. Все это было не важно, потому что Караваев понял главное. Она просто его ждала и очень хотела ему понравиться. Но, если честно, ей и стараться не надо было. Он и так был от нее без ума.
Илья приподнялся на локте и посмотрел на Зою. Она лежала рядом с ним с закрытыми глазами, и грудь ее едва вздымалась от ровного дыхания. Могло показаться, что женщина спит, но обмануть Караваева было трудно. Впрочем, если ей так хочется, он был готов оказаться и обманутым.
– Я тебе нравлюсь? – Спросила она, не открывая глаз.
– Не правильный вопрос, – ответил он мягко, любуясь линией шеи и рисунком тонких плеч.
– Ты снова меня хочешь?
'Хороший вопрос, но не по существу'.
– Хочу… Но вопрос не правильный, – он вдруг почувствовал, что разговор, возникший, казалось бы, из пустяка, поворачивает совсем не туда. Получался совсем не 'постельный' разговор.
'Ну, же! Спроси!' – Вдруг мысленно попросил Илья, хотя и был почти уверен, что она не спросит. Просто побоится.
'Она боится и не верит… '
– Ты меня любишь? – Спросила Зоя и открыла глаза, полные кобальтовой сини, разбавленной и замутненной не отбушевавшей еще страстью и шалым дурманом счастья.
'Все-таки она ведьма… '
– Люблю, – ответил Илья, и это была сущая правда, как было правдой и то, что первый и последний раз он произнес это слово более тридцати лет назад.
И не успело еще отзвучать произнесенное им слово, как в огромных синих глазах, устремленных сейчас прямо на него, вспыхнуло такое сияние, что, казалось, закрой он глаза, и тогда увидит этот свет. А в следующее мгновение он получил толчок в грудь и, не сопротивляясь, упал на спину, позволяя взметнувшейся с постели женщине повалить себя навзничь и оседлать. И снова ее глаза смотрели на него, в него, прямо ему в душу, заставив отвести взгляд от плавно колыхнувшихся от движения тяжелых полных грудей и тут же о них забыть.
– Как это может быть? – Спросила она хриплым от стремительно овладевавшего ею желания голосом. – Как?
– Не знаю, – ответил он и положил ладони ей на бедра. – И, знаешь что? Я не хочу этого знать. Вот увидел тебя в Константинополе, – он мягко и нежно, как только мог, так, как не прикасался даже к оголенным проводам адской машины, готовой разнести его в пух и прах, провел кончиками пальцев по ее телу, ощущая нежный и горячий от набирающей силу страсти шелк ее кожи, и, добравшись до груди, чуть сжал ее, чувствуя кожей ладоней маленькие затвердевшие соски. – Увидел и влюбился, – говорить было трудно, но он знал, что должен ей это сказать. – Влюбился, а сейчас люблю.
– Любишь… – Повторила за ним Зоя, наклоняясь и упираясь в его плечи своими тонкими и изящными, но такими сильными сейчас руками. – Сейчас я вижу… – Ее глаза были прямо напротив его глаз, так близко, что он мог рассмотреть их, как под увеличительным стеклом. Вот только желания рассматривать не было. Он просто таял, растворяясь в их кобальтовом сиянии.
– Ты даже не знаешь, какой ты на самом деле, – сказала она, хотя говорить ей, судя по всему, тоже было трудно, так быстро накатывала на нее 'волна'. – Ты только не оставляй меня, Илюша, только… – Голос ее прервался и на глазах неожиданно выступили слезы. – Я тебя так люблю… Я даже не знала… – Но справится с тем, что с ней происходило, Зоя уже не могла.
– Люблю, – выдохнула она, отрывая от его плеча руку и заводя ее куда-то вниз, туда, где…
'Пресвятая Богородица!' – Но это была последняя связная мысль, которая посетила его голову, потому что потом Караваеву было уже не до мыслей и не до слов. И Зое тоже.
'Черт знает что!' – Думал Вадим, лежа рядом с мерно дышащей во сне Полиной. – Как мальчишка, честное слово!'
Но в мыслях этих, разумеется, не было и капли раздражения. И вообще ничего такого, что можно было бы назвать поганым термином 'отрицательные эмоции'. На самом деле, ему было хорошо и покойно, как давным-давно уже не случалось. А, может быть, и вовсе не случалось никогда. Просто хорошо. И мысли были какие-то не обязательные, ленивые и благодушные.
Когда шквал, неожиданно обрушившийся на Реутова на последних ступеньках лестницы, ушел, унося с собой такое количество совершенно невероятных, как он полагал еще недавно, эмоций, таких сильных и необычных, что другие люди, наверное, за всю жизнь и половины не испытали, он как будто даже задремал, проваливаясь в томную негу
Как ни странно, но шок от свалившихся на него неприятностей – 'Неприятности? Ну-ну… ' – его не только не угробил, как следовало ожидать, учитывая сложившийся с годами психофизический статус Реутова, а напротив, как будто вернул ему молодость. И дело было не только и не столько в силе, которая буквально бурлила в его 'ожившем' теле – сейчас, не смотря на уютную расслабленность, в которой он пребывал, Вадим чувствовал это совершенно отчетливо – а в том, что и психика его изменилась в эти несколько дней самым кардинальным образом. Куда исчезли ипохондрия, вялость и тоскливая склонность к самокопанию? Бог знает! Но на смену им пришла удивительная ясность мысли, какой он давным-давно не знал, и такие сильные и в то же время яркие и определенные чувства, каких он за собой и вообще не помнил. И при всем том, изменения эти произошли настолько стремительно, что он их едва успел заметить, а оценить смог, пожалуй, только сейчас. Но факт, все так и произошло. И, оглядываясь на свое прошлое, на того Реутова, каким он был всего неделю назад, Вадим должен был признать и, разумеется, признал, что не променял бы эту новую жизнь ни на ущербный унылый покой, в котором прожил последние двадцать пять лет, ни на Ламарковскую премию, гори она ясным пламенем, ни на жалкий уют, созданный им для себя любимого в своем сером, как пыль, и узеньком, как тараканья щель, 'профессорском' мирке. В том опасном, но живом мире, в котором он теперь оказался, дули страшные холодные ветра. И земля потеряла твердость и основательность, то, сотрясаясь под ногами, от мощных подземных толчков, то, превращаясь в болотную зыбь. Все это так. Но дышалось здесь гораздо лучше, чем он мог себе представить еще недавно, свободно и
