И тут же, как будто этого момента только и дожидался, зазвонил телефон.
'Вот же… – Реутов встал с пола, сделал шаг по направлению к телефону, и остановился. – А если меня нету дома?'
Но телефон учитывать это предположение не желал. Он звонил.
– Да! – раздраженно бросил в трубку Вадим, сломленный упорством неизвестного пока абонента.
– Вадик! – сказала трубка удивленно. – Я тебя что, с горшка снял?
– Хуже, – смирившись с неизбежным, ответил Реутов.
– Хуже? Видишь ли, Вадик, у меня тут жена, дети, так что эту тему я с тобой сейчас обсуждать не могу. Извинись там перед ней за меня, и скажи, что я не по злобе, а по стечению обстоятельств.
– Я один! – почти зло бросил Реутов, с запозданием сообразив, что Василий всего лишь изволит шутить.
'Остряк, понимаешь! '
– Вот и славно, – враз повеселев, сказал Новгородцев. – В семь вечера у нас.
– А что случилось? – удивился Реутов. – Сегодня вроде бы не выходной и не праздник.
– Сюрприз, – радостно сообщил Василий.
– Значит, не скажешь…
– Не скажу, а то какой же будет сюрприз? Ну, сам посуди. Ты приходи и постарайся не опаздывать, а там и сюрприз объяснится. Одно скажу, не пожалеешь!
– Ладно, – согласился Реутов. Он вдруг понял, что, на самом деле, это очень удачно, что Василий ему сейчас позвонил. Что бы Новгородцев со своей неугомонной супругой Лялей не напридумывал, это было всяко лучше, чем сидеть дома и маяться дурью, наливаясь в одиночестве коньяком и переживая по новой и на новый лад давно отгремевшие страсти.
'Было, – сказал он себе, кладя трубку на место. – Было и прошло. Быльем поросло и актуальность потеряло. А Варьке сейчас уже пятьдесят три и выглядит она… на пятьдесят три!'
Но это он, разумеется, лукавил. Перед самим собой чего уж притворяться? Не потеряли дела давно минувших дней своей актуальности. И не потому, что такова была сила той давней любви – хотя и это со счетов сбрасывать не следовало – а потому, что не сложилась у Реутова своя собственная личная жизнь, и напоминание об этом пришло не в самое подходящее время, когда и так жил он уже из последних, кажется, сил. Поэтому ничто и не помогало ему сейчас избавиться от этого наваждения, ни алкоголь, ни трезвая, как ни странно мысль, что нынешняя Варя Как-То-Там-Ее-В-Замужестве на себя прежнюю давно уже не похожа ни внешне, ни внутренне. А девушка, которую видел сегодня Реутов, по здравом размышлении, не могла быть даже ее дочерью, потому что Варя – и куда делась вся их любовь? – вышла замуж на второй год войны, и, значит, дочери ее должно было быть сейчас уже под тридцать. Просто похожая девушка, просто такое настроение, просто…
'Мудак! – констатировал Вадим, наливая себе еще коньяка. – Институтка, пся крев, а не мужик! Развел тургеневщину, понимаешь… '
На самом деле, как дипломированный психолог, он этот феномен прекрасно знал, но знание его было чисто теоретическим, а потому абсолютно бесполезным в нынешних его обстоятельствах. И метод рационализации оказался пугающе беспомощен перед лицом разразившегося с опозданием почти на десять лет очень типичного для начинающих стареть мужчин кризиса.
'Увы, мне', – признал Реутов и, подняв с пола заветную коробку, перешел за стол.
До половины седьмого Вадим успел приговорить больше чем полбутылки коньяка, не закусывая, разумеется, и совершенно не испытывая в закуске никакой необходимости. Сидел за столом, пил понемногу, курил, и рассматривал старые фотографии. Начав с университетских, перешел, затем, к школьным и детским, не переживая при этом, что интересно, никакой ностальгии и не испытывая ни малейших сантиментов. Было. Факт. И что с того? А после детских своих и семейных фотографий, открыл, наконец, конверт из плотной серой бумаги и извлек на свет – чего не делал, кажется, никогда вообще – те немногие черно-белые снимки, которые посылал родителям с фронта. Но и они никаких особых эмоций у Реутова не вызвали, заставив, однако, задуматься над тем, чего же он так долго боялся? Война и все, что было с ней связано, удивительным образом погрузились в туман равнодушного забвения. Это Вадима тоже удивило, потому что только сейчас – по случаю – он смог этот факт обнаружить и оценить. Судя по тому немногому, что Реутов слышал от коллег, занимавшихся исследованием посттравматического синдрома, военные воспоминания – а вспомнить Вадиму, как он сейчас отчетливо видел, было что – должны были его тревожить все эти годы, и не как-нибудь, а серьезно. Должны были, и как будто тревожили, ведь не зря же он не ездил на встречи ветеранов и не поддерживал никаких контактов с однополчанами. И снимки эти вот ни разу не доставал. Однако, оглядываясь назад, он должен был признать, что слово 'тревожить' отнюдь не определяло его отношения к той войне. Скорее это было забвение.
'Вытеснение?' – спросил он себя.
Возможно. И в клиническую картину, в общем-то, вполне укладывается. Не всем же психовать и просыпаться среди ночи в холодном поту от привидевшихся давних уже ужасов?
Однако и это объяснение его не устроило. Не вытанцовывалось забвение, и все тут. Ведь даже теперь, когда он держал в руках живые свидетельства той бойни, в которой – несмотря ни на что – все-таки уцелел, ничто не шелохнулось в его душе и не заставило сердце сжаться в болезненном спазме. Напротив, как выяснилось, война – во всяком случае, в эмоциональном плане – оказалась для него вполне нейтральной темой. Да и фактология ее, что уж совсем удивительно, за прошедшие годы превратилась в сухой перечень дат и географических названий, при том как бы напечатанный на старой изношенной машинке, через вытертую ленту, на плохой газетной бумаге. Прочесть можно, если, разумеется, очень постараться, но никакого ясного впечатления прочитанное не оставляет. А вот Варя Петровская, напротив, стояла перед глазами, как живая, и не как-нибудь, а именно так, как запомнил он ее в один из летних вечеров на волжском берегу.
'Вот ты и попался, – сказал он себе не без злорадства, залпом допивая остатки коньяка. – Трахнул бы тогда девушку, и не маялся бы сейчас дурью'.
Старинные настенные часы в корпусе из красного дерева, купленные им как-то 'по случаю' на блошином рынке на Боровой, пробили половину седьмого, и Вадим, наконец, очнулся от своих то ли мыслей, то ли грез, и нехотя поплелся в ванную. Время поджимало, и следовало привести себя в порядок. Во всяком случае, в некое подобие порядка.
Наскоро ополоснув лицо холодной водой, и бросив быстрый взгляд в зеркало над раковиной, Вадим решил, что напрягаться не стоит. Василий и обычная их компания, 'купят' его и таким. Он только причесался, да, пройдя в спальню, сменил рубашку. Постояв с минуту перед дверью на лестницу, Реутов решил, что пьян он в меру и рулить сможет – лишь бы какой-нибудь городовой не прицепился, но это навряд ли – и, набросив в соответствии с этим своим решением старую кожаную куртку (погода заметно испортилась), не торопясь, вышел из дома и залез в припаркованную прямо около парадного машину. Ехать было не далеко. По Кузнецовской улице до Московской перспективы, затем по ней, но тоже 'рукой подать', свернуть на Благодатную, а там уже совсем ничего до Свейской. В хорошую погоду и под настроение вполне можно было и пешком за полчаса дойти, особенно если срезать дорогу и пойти через парк Победы.
– О! – сказал Василий, открывая дверь. – Профессор! Ты опоздал на десять минут.
– И варвары разрушили Рим, – усмехнулся в ответ Реутов.
– И Рим, и Саркел, – хмыкнул Василий, пропуская его в просторную прихожую. – И Москву проклятые пожгли. Проходи, будем плакать.
Вадим снял куртку, чуть влажную от дождевых капель, и прошел вслед за хозяином в гостиную, откуда слышались оживленные – на эмоциях – голоса. Вошел – разговор сразу же смолк – и встал столбом, надеясь только, что лицо его ('Погань какая! Даже не побрился') не выразило тех чувств, которые его охватили, когда с дивана, стоявшего прямо напротив двери, навстречу ему поднялся Давид.
Гимназию Реутов закончил в пятьдесят четвертом. И с тех пор, кроме Василия и Ирки Каримовой,
