говорит тётя, так что нам приходится мыть вручную.
Солнечные лучи за окном превращаются в золотые и розовые нити. Они похожи на волоконца сладкой ваты, которую продают в кондитерской лавке в центре города — блестящие, разноцветные и воздушные. Да, сегодня вечером закат будет потрясающий. В это мгновение желание пойти на Бэк Коув так велико, что я вынуждена вцепиться обеими руками в сиденье стула, чтобы не сорваться и не выскочить за дверь.
Наконец, я решаю прекратить накручивать себя и оставить всё на произвол судьбы. Как само повернётся, так и будет. Если мы закончим обед и я управлюсь с уборкой поскорее, то пойду. Если нет — останусь. Как только я принимаю решение, то сразу чувствую себя в миллион раз лучше, и даже умудряюсь проглотить ещё несколько равиоли. И тут Дженни (о чудо из чудес!) вдруг ни с того ни с сего принимается молотить еду с удвоенной скоростью и сметает всё с тарелки, а тётя объявляет, что я могу начать убирать посуду, как только доем.
Я тут же вскакиваю и начинаю сгребать всё, что стоит на столе. Уже почти восемь! Даже если я управлюсь с мытьём за пятнадцать минут — а это почти невозможно — всё равно будет трудновато добраться до назначенного места за оставшиеся четверть часа. А уж о том, чтобы вернуться обратно до девяти часов — наступления установленного муниципалитетом комендантского часа для Неисцелённых — придётся вообще позабыть.
И если меня поймают на улице после запретного часа...
По правде говоря, я не знаю, что тогда случится. Я никогда не нарушала комендантского часа.
И в ту секунду, когда я смиряюсь с мыслью, что на Бэк Коув мне не попасть и уж тем более не вернуться вовремя обратно, тётушка делает нечто неслыханное. Когда я протягиваю руку за её тарелкой, она останавливает меня:
— Сегодня можешь отдохнуть, Лина, я сама.
И касается пальцами моей руки. Как и раньше, её прикосновение так же прохладно и мимолётно, как лёгкий ветерок.
Прежде чем сама успеваю сообразить, что это я несу, я выпаливаю:
— Вообще-то, мне нужно быстренько сбегать к Ханне.
— Сейчас? — Выражение обеспокоенности — или подозрения? — мелькает на тётушкином лице. — Но ведь уже почти восемь часов!
— Знаю. Мы... она... у неё там книжка... она должна была мне дать... Я только что вспомнила...
Тётушка сдвигает брови и поджимает губы — точно, подозревает, нет сомнений!
— Но у вас же нет общих уроков! И экзамены уже прошли. Что там такого важного, что нужно непременно бежать к ней прямо сейчас?
— А... это не для уроков. — Я закатываю глаза, пытаясь подражать Ханниной бесшабашности, а у самой ладони вспотели, и сердце, кажется, прыгает по всей грудной клетке. — Это ну вроде как книга подсказок... для Аттестаций... Она знает, что мне требуется немного лучше подготовиться, а то ведь я вчера чуть сознание не потеряла от волнения...
Тётушка с дядюшкой вновь обмениваются короткими, но многозначительными взглядами.
— Но ведь до комендантского часа всего ничего, — обращается ко мне Кэрол. — Если тебя поймают после девяти...
Я нервничаю и потому становлюсь сварливой.
— Я отлично знаю о комендантском часе! — огрызаюсь я. — Только и слышу всю жизнь «комендантский час, комендантский час»...
Я моментально раскаиваюсь и опускаю глаза — совестно взглянуть на Кэрол. Я никогда ещё ей не грубила, всегда старалась быть терпеливой, послушной и милой, не привлекать к себе особого внимания, быть пай-девочкой, которая помогает по дому, сидит с детьми, слушает, кивает и ведёт себя тише воды. Знаю — я по гроб жизни обязана Кэрол за то, что она взяла к себе нас с Рейчел после смерти мамы. Если бы не тётушка, я бы наверняка угодила в какой-нибудь приют для сирот, а тогда что? Ни хорошего образования, ни приличной работы; пришлось бы вкалывать где-нибудь на бойне, чистить кишки, убирать навоз или делать ещё что-нибудь в этом роде. Почла бы за счастье — за великое счастье! — получить место уборщицы, вот и вся тебе карьера.
Ни одна уважающая себя семья не захотела бы взять на воспитание ребёнка, над прошлым которого висит призрак Заразы.
Хотелось бы мне узнать тётушкины мысли! Не имею понятия, о чём она думает, но мне так и кажется, что она анализирует, пытается читать по моему лицу. «Я ничего такого плохого не делаю, это всё совершенно невинно, и со мной всё хорошо», — вот что прокручиваю я в голове, снова и снова, как шарманку, — и незаметно вытираю вспотевшие ладони о джинсы. Наверняка там остаются тёмные мокрые пятна.
— Хорошо, только быстро, — наконец разрешает тётушка, и не успевает она ещё договорить, как я уже выметаюсь из столовой, скачу вверх по лестнице, меняю сандалии на кроссовки и слетаю обратно вниз. Тётушка несёт тарелки в кухню и что-то кричит мне вслед, но я проношусь мимо и толкаю дверь на улицу, не вникая в её выкрики. Старинные дедушкины часы в гостиной начинают бить как раз в тот момент, когда за мной захлопывается сетка от насекомых. Восемь часов.
Вскакиваю на велосипед и наворачиваю вниз через палисадник и дальше, на улицу. Педали скрипят, визжат и едва не сваливаются с креплений. Велик до меня принадлежал кузине Марсии, так что ему не меньше пятнадцати лет, к тому же и торчит он снаружи, под всеми ветрами и дождями; неудивительно, что он едва не рассыпается.
На всех парах лечу к Бэк Коув — к счастью, под уклон. В это время суток на улицах мало народу. Исцелённые сидят по домам — обедают, или возятся по хозяйству, или готовятся ко сну, вернее, к очередной ночи без сновидений, а Неисцелённые либо тоже уже дома, либо направляются домой, нервно поглядывая на часы — минуты бегут, торопятся, скоро девять — начало комендантского часа для Неисцелённых...
Ноги до сих пор не отошли от дневной пробежки. Если мне удастся достичь Бэк Коув вовремя и застать там Алекса, ну и видок же у меня будет! Всклокоченная, потная, отвратительная. Чучело. Но я знай кручу педали. Теперь, когда до цели осталось только полпути, все сомнения и вопросы покидают меня. Выжимая всё, на что способны ноющие ноги, мчусь по тихим улицам по направлению к бухточке Бэк Коув, срезая напрямик, где только можно, и наблюдая, как солнце медленно опускается за пылающую золотом линию горизонта. Кажется, будто волны и небо — всё блеск и глубокая синева — поменялись местами, и свет сияет как бы из-под воды.
Я всего несколько раз оказывалась на улице одна в это время суток. Странное чувство — смесь страха и воодушевления — охватывает меня, оно сродни тому, что я ощущала, в открытую разговаривая с Алексом: будто всевидящий вращающийся глаз на секунду ослеп, или будто ты отпустил руку, за которую хватался всю жизнь, и теперь волен идти куда угодно и за кем угодно.
Кругом в окнах зажигаются огни — по большей части свечи и керосиновые лампы. Я в бедном районе, здесь всё отпускается по нормам, особенно газ и электричество. Сворачиваю на Пребл-стрит и за теснящимися вокруг четырёх- и пятиэтажными зданиями теряю солнце. Дома, высокие, тёмные, какие-то сдавленные с боков, жмутся друг к дружке, словно скоро зима и так легче будет согреться.
Я, собственно, даже не знаю, о чём буду разговаривать с Алексом, не думала пока об этом. От одной мысли о том, что скоро окажусь с ним наедине, мой живот вдруг сжимается в спазме. Я вынуждена резко остановиться. Стою и пытаюсь отдышаться. Сердце колотится по-сумасшедшему. Отдохнув с полминутки, снова осёдлываю велик и жму на педали, правда, теперь чуть медленнее. Мне катить ещё с милю, но я уже вижу бухту — вон она, справа. Солнце едва видно над тёмным массивом деревьев — до полной темноты десять, самое большее пятнадцать минут.
И тут я чуть не останавливаюсь: внезапная мысль ударяет меня, словно кулаком в челюсть: его не будет там! Я опоздаю, и он уйдёт! Или кто знает — а вдруг это у него шутки такие? А может, он вообще ничего и не имел в виду, я всё себе навоображала?!
Кладу руку на живот, пытаясь утрамбовать рвущиеся наружу равиоли, и... прибавляю скорости.
Я так увлечена верчением педалей и игрой в перетягивание каната с собственным пищеварительным трактом, что не слышу приближения регуляторов.
Только я собиралась пронестись мимо давно погасшего светофора на Бакстер-бульвар
