равно никто не положит. Ну, разве что только какой-нибудь японец полоумный, для которого они, как для нас с тобой филиппинки.
К щекам постепенно возвращался природный цвет. Тони вновь чувствовал ко мне расположение. Он дружески меня облапил и, склонившись к уху, проникновенно произнес:
— Вообще-то ты хороший парень. Если тебе малы японские презервативы, могу поделиться с тобой американскими.
— Спасибо, Тони, — ответил я. — Оставь их себе. Японские мне в самый раз.
От удивления он так сильно втянул в себя щеки, что все скопившееся в них пиво хлынуло ему в желудок. Я с опасением подумал, что сейчас он станет совсем пьяным.
— Я был о тебе лучшего мнения, — сказал он. — Впрочем, это твои дела. В самый раз, так в самый раз. Одно знаю точно — ты должен быть активнее.
— «Должен» — плохое слово…
— Ну хорошо. Тебе следует быть активнее. Жизнь такая штука — по собственной охоте под тебя никто не ляжет. Этим надо серьезно заниматься.
Мы допили пиво, расплатились и вышли на улицу. Перед нами лежало рисовое поле, и в нем стрекотали лягушки. Над полем висел месяц.
Покачиваясь, Тони подошел к краю поля и обдал лягушек горячей струей. Они замолчали.
— Плохо то, что городишко невелик, — произнес он задумчиво. — Все у всех на виду. Особо не развернешься. Я на твоем месте ездил бы в Токио на выходные. Хотя, с другой стороны, накладно… Почему бы тебе не подрабатывать в русской мафии? Я слышал, они тут уже вовсю шуруют.
— Ты до дому-то доберешься?
— Постараюсь. Тут такси недалеко. А ты пешком?
Я кивнул. Он хлопнул меня по плечу.
— Еще раз тебе говорю: будь поактивнее. Жизнь одна, и ты рискуешь умереть, так ей и не насладившись. Если будут проблемы, можешь рассчитывать на любую помощь с моей стороны.
— Спасибо. Передавай привет Фумико.
— Передам. А ведь завидно тебе, признайся. Вот я сейчас приду, а она даже не спросит, где я был. Помяни мое слово — жениться можно только на японке. Хватит их еще на наш век.
— Хорошо, я так и сделаю. Ну, счастливо.
Как только его грузная фигура скрылась из виду, лягушки вновь принялись стрекотать. Было за полночь. Мама-сан считала выручку, черные клерки расставались наконец с галстуками, и бедняга лось поудобнее укладывал рогатую голову на мшистую кочку.
За дверью моей квартиры меня встретил красный свет, который разливался по прихожей, как по ванной фотолюбителя. Он исходил из лампочки на телефонном аппарате и означал наличие записи на автоответчике. Я щелкнул по кнопке, пленка отмоталась чуть назад, и зазвучал знакомый полушепот:
— Говорит Фумико, привет. Тони опять пришел совсем пьяный и сразу уснул. Он сказал, что видел тебя и что ты пошел домой один. До утра он точно не проснется, так что я сейчас заскочу к тебе на часок- другой. Жди.
Сообщение было оставлено пять минут назад. Еще через пять она будет здесь. Будет звонок в дверь и хрупкая фигурка на пороге. Будут тонкие холодные руки и прерывистое дыхание. Будут острые лопатки и мятный вкус на губах. Будут тени на скулах и колдовские раскосые глаза, неотрывно следящие за мной сквозь бахрому челки. Этот чертенок, эта оторва, худая как богомол и стройная как статуэтка, опять выпьет меня до самого дна, открыв тайники, которых до нее никто не открывал. И уже в который раз я подумаю, что
О СТОЛОВЫХ ПРИБОРАХ
Небесные силы, готовящие для смертного то или иное жизненное поприще, бывают не сразу уверены в правильности избранного варианта. Случается так, что Мойры уже вовсю прядут свою нить, но между ними еще не сложилось полного стратегического консенсуса. А возраст смертного уже поджимает, и пора как-то определяться. Тогда, во избежание лишних терзаний, берется рабочая парадигма, и производится ее пробное применение. Небесные силы проводят своего рода пристрелку — и уже по ее результатам либо утверждают сценарий, либо заменяют другим.
Биографии смертных изобилуют эпизодами такой пристрелки. Будущий чемпион по боксу, сам того не ожидая, нокаутирует уличного хулигана. Юному Чичикову удается первая школьная спекуляция. Подросток по фамилии Гаусс посрамляет учителя математики. А в божественных канцеляриях тем временем проставляют галочки: этому быть политиком, а этому художником, этому геройствовать, а этому бродяжничать, этой дорога на панель, а этой в монастырь, сюда признания и славы, а сюда плевков и оплеух. И только пройдя изрядную долю отмеренного пути, смертный вдруг вспоминает события юных дней, сопоставляет их с днем нынешним — и внезапно прозревает замысел Провидения во всей метафизической глубине. Или думает, что прозрел.
В биографии пишущего эти строки есть любопытный эпизод, который со значительной долей уверенности можно признать небесной пристрелкой.
Я только что вступил в ответственный призывной возраст. Почетный долг перед отечеством навис надо мной со всей неотвратимостью — однако по ряду показаний военный комиссариат счел меня сомнительным службистом и отправил на обследование в районную больницу. Я послушно явился в приемное отделение, сдал гражданскую одежду, влез в больничный халат и последовал за сестрой. К тому моменту уже наступил обеденный час, мне полагалось питание — поэтому, не задерживаясь долго в опустевшей палате, я сразу поспешил в столовую.
Обед, как и положено обеду, состоял из трех блюд. Его начинал рассольник, продолжал гуляш и заканчивал компот из сухофруктов. Больные сидели за квадратными столиками и трудились над рассольником. Я подошел к раздаточному окошку и меж алюминиевых котлов увидел толстую белую повариху. Не задавая лишних вопросов, она вооружилась половником, наполнила алюминиевую миску пахучим варевом и поставила передо мной.
— Можно ложку? — попросил я.
— Щас… — сказала повариха, накладывая в другую миску слипшиеся макароны и гуляш. Затем наклонилась куда-то — и протянула мне кривую, дважды перекрученную алюминиевую ложку.
Я взял эту ложку. Взглянул на гуляш. И произнес роковое:
— И вилку.
Невинное слово сработало, как щелчок по капсюлю. Повариха дернулась, изменилась в лице, налилась багровым, и мне даже показалось, что под ее белым колпаком встрепенулись змеи, какие были вместо волос у Медузы Горгоны.
— ЧЕВО?!?! — взревела она. — КАКУЮ ТАКУЮ ВИЛКУ?!?!
Детонация боезапаса не заставила себя долго ждать. Мощный взрыв всеобщего хохота за моей спиной чуть не вышиб оконные стекла. Я недоуменно оглянулся. Обедающие пациенты, зажав в руках алюминиевые ложки и крупно трясясь, готовы были сползти от смеха на пол.
— «Вилку»!… Ха-ха-ха!… Вилку ему подавай!… Аристократ!…
Это не было армией или тюрьмой, не было туристическим походом или поминками. Лежавшие в больнице отнюдь не были пахарями от сохи, которые носят ложку за голенищем сапога. У себя дома они все, я уверен, ели макароны вилками. Логически рассуждая, в моем стремлении вооружиться вилкой не было ничего эксцентричного или крамольного. Но они словно бы знали нечто неведомое мне, они потешались над моей просьбой как над чем-то
Стены мне не хотелось. Меня совсем не прельщала роль брезгливого сноба с оттопыренным мизинцем. В конце концов, с этими людьми я говорил на одном языке и имел общих предков. А предки, в
