Не минуло и минуты, как Дунечка и Завадовский в сие и сами уверовали и ничего так не желали, как остаться наедине. Завадовский живенько кликнул «ваньку», усадил красавицу в санки и увез к себе… а Грибоедов вздохнул враз с облегчением и сожалением, в глубине души понимая, что легко отделался.
Да нет, он рано радовался, от этого дела он не отделается до конца жизни и еще не раз станет проклинать себя за то, что вздумал однажды посмотреть нескромным взором на танцорку Истомину!
Но вернемся в те ноябрьские дни и вечера. И ночи, ну конечно же – в те полные любви ночи!
Два дня и две ночи провели вместе «первый денди Петербурга» и Дунечка Истомина, и этого им вполне достало, чтобы на собственном опыте постигнуть многим известную истину: мечтать куда приятнее, чем наслаждаться сбывшейся мечтой!.. В результате этого печального и такого обыденного открытия Дунечка 9 ноября отправилась в театр на репетицию с тем же самым узелком, с каким отправилась искать приключений, но значительно присмиревшая. Репетицию она провела кое-как, в грустях, потому что совершенно не знала, куда теперь податься. Однако, выйдя из своей уборной на черную, так называемую актерскую лестницу, она вдруг увидела внизу ее не кого иного, как Василия Шереметева. У Дунечки от страха занялось сердце – отчего-то почудилось, что он сейчас вытащит пистолет или нож, как в пошлой пиесе, да и набросится на неверную возлюбленную, однако Шереметев смотрел на нее с прежним обожанием, и Дунечка с криком радости бросилась в знакомые ей объятия, откуда столь рискованно вздумала вырваться. Теперь она в этом горько раскаивалась и, будь ее воля, не стала бы вспоминать об этой печальной и глупой странице ее жизни, но… но она забыла, кто такой Шереметев! Отелло тем и отличается от обычного ревнивца, что его интересует сам процесс ревности, он уже жить без этого процесса не может!
Таков же был и Шереметев. Едва насладившись обладанием вновь обретенным сокровищем, он приступил к Дунечке с расспросами, где она провела двое суток. Дуня сначала отнекивалась, отказывалась, потом отругивалась, потом разрыдалась и опять собралась от Шереметева восвояси, да не тут-то было! Ее обожатель вытащил-таки пистолет и наставил на Дунечку, посулив немедля же застрелить ее, коли она не откроет, где и с кем приятно проводила время.
Ну что было делать этой глупенькой, заблудшей душе, как не выдать своего мимолетного любовника?
Разумеется, она это сделала – и залилась слезами, думая, что подписала смертный приговор милому Алешеньке Завадовскому – Васька сумасшедший, убьет красавчика! На самом же деле Дунечка подписала приговор именно сумасшедшему Ваське, но это ей еще предстояло узнать.
Выслушав роковое признание любовницы, Шереметев схватился за голову, узнал на ощупь ветвистые отростки приобретенных за два дня рогов, окончательно лишился всякого соображения и, накрепко заперев неверную Дуньку, ринулся за советом к самому близкому и дорогому своему приятелю: Александру Якубовичу.
Уже давали мы понять, что это была за фигура. Кто называл его романтическим героем во плоти, кто – просто буйным и храбрым животным. Каков бы он ни был, Якубович дал ответ однозначный.
– Что делать? – ухмыльнулся тот. – Очень понятно: драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том, как и с кем. Истомина твоя была у Завадовского, но привез ее туда Грибоедов – это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, поступим так: ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского.
…Потом, когда по итогам дуэли началось официальное следствие, многие изумлялись:
– Да помилуйте, ведь Якубович не имел по этому делу никаких отношений к Завадовскому. За что же ему было с ним стреляться?
Близкий приятель Грибоедова Жандр, человек умный и осведомленный, отлично знающий всех персонажей трагедии, отвечал на такие вопросы:
– Никаких. Да уж таков человек был. Поэтому-то он вам и употребил это выражение: «при сей верной оказии». По его понятиям, с его точки зрения на вещи, тут было два лица, которых следовало наградить пулей, – как же ему было не вступиться?
Якубович считал Грибоедова фактически главным «виновником» интриги и не мог допустить, чтобы тот остался в стороне. Оттого известный дуэлянт и бретер, так понимая свой товарищеский долг по отношению к Шереметеву, и вызвал Грибоедова.
Впрочем, кое-кто рассказывал, что Якубович сначала посоветовал Шереметеву вызвать на дуэль Грибоедова, обещая в свою очередь стреляться с Завадовским. Шереметев так и сделал, но Грибоедов на вызов его отвечал:
– Нет, братец, я с тобой стреляться не буду, потому что, право, не за что, а вот если угодно Александру Ивановичу, то я к его услугам.
Тогда Шереметев вызвал Завадовского.
Люди, хорошо знающие натуру Якубовича, говорили, что дуэль хороша была для него уже тем, что позволяла самочинно распоряжаться своей и чужой жизнью, а эти опасные игры он любил больше всего на свете. Позднее, примкнув к декабристам, приведя полки на Сенатскую площадь и отказываясь от всех попыток мирных переговоров между правительством и бунтовщиками, Якубович подтвердит эту свою позицию. Играя своей и чужой жизнью, он ощущал себя этаким Денницею, бросающим вызов мирозданию. Именно неуступчивость Якубовича «завела» Шереметева, еще больше ожесточила его – и окончательно погубила.
Как говорят знатоки, романтический бретер нарушал одну из главных заповедей тогда неписаного, а позже ясно сформулированного дуэльного кодекса: «Дуэль недопустима как средство для удовлетворения тщеславия, фанфаронства, возможности хвастовства, стремления к приключениям вообще, любви к сильным ощущениям, наконец, как предмет своего рода рискованного, азартного спорта».
Для истинного человека чести, в первую очередь – человека дворянского авангарда, дуэль была делом величайшей серьезности и значимости…
А впрочем, кто знает, может статься, Якубович именно так ее и воспринимал… да и не в нем, строго говоря, дело!
Шереметев в конце концов вызвал Завадовского, Якубович должен был стреляться с Грибоедовым.
Того же дня, 9 ноября 1817 года, в 4 часа дня Шереметев с Якубовичем приехал к Завадовскому и потребовал от него тот же час драться насмерть. Если у графа и несколько испортилось настроение при виде бывшего друга, у которого он переманил любовницу, то он виду не подал. В конце концов, Дуня к Шереметеву воротилась, так о чем же может быть разговор?! Ну, разговор тем не менее продолжался, Шереметев требовал стреляться. Завадовский, делая хорошую мину при плохой игре, просил дать два часа срока, для того чтобы пообедать, и тогда Якубович решил отложить дуэль до 10 ноября. На другой день в 9 -м часу утра Шереметев и Якубович приехали снова к Завадовскому для переговоров о дуэли, причем Шереметев, как и накануне, говорил, что поединок должен быть смертельным.
Правда, потом, на следствии, Якубович опровергал показания Завадовского о суровых условиях дуэли и о клятве Шереметева, но эти показания были подтверждены гвардейской артиллерии подпоручиком бароном Строгановым, бывшим в то время у Завадовского. Завадовский старался успокоить Шереметева и отклонить его от дуэли: ну что за ссоры между близкими людьми, что такое актерка, да бери ты ее себе, мне она и даром не нужна – etc., потом просил, между прочим, у него картеля, то есть письменного вызова. Но все усилия были напрасны, и барон Строганов также не смог убедить Шереметева в бесцельности поединка.
10 ноября дуэль не могла состояться потому, что для нее не выбрали еще места, а 11-го – из-за сильного снегопада и метели. Только в понедельник 12 ноября в два часа дня противники съехались на Волковом поле, что простиралось от Обводного канала до Волкова кладбища. Барьер был сделан на 18 шагах, и условились, что тот, кто первый выстрелит, тот должен подойти к барьеру. Завадовский и Якубович потом отрицали присутствие секундантов; но молва называла свидетелями дуэли Грибоедова, лейб-гусара Каверина и доктора Иона.
Когда дуэлянты с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера.
