Пуля пролетела около Завадовского близко и оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский.
– Ах, ты хотел убить меня? – воскликнул он, словно прежде не верил в это. – Ты посягал на мою жизнь? К барьеру!
Делать было нечего. По вечным правилам дуэли, Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника… Он подошел. Секундантам стало понятно, что кровавая развязка неминуема. Тогда доктор Ион и Каверин стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву. У Шереметева же они требовали пойти на мировую.
Якубович, как это ни странно, в разговор не вмешивался, однако Грибоедов довольно громко и ехидно фыркнул. Этого было довольно, чтобы тень сомнения, уже промелькнувшая на лице Шереметева, исчезла.
– Никакого примирения! – выкрикнул он.
Впрочем, Завадовский все же понимал, что он перед бывшим приятелем виновен, а потому решил сделать последнее, что было в его силах.
– Я буду стрелять в ногу, – сказал он.
– Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя! – закричал Шереметев, услышав эти переговоры. Он был вне себя от унижения и мрачных предчувствий. – Зарядите мои пистолеты, – прибавил он, обращаясь к своему секунданту.
Ну, раз такие дела… Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он был отличным стрелком и целился очень долго. Пистолет его сначала сделал два раза вспышку на полке и один раз осечку, и только после этого раздался выстрел. Пуля пробила Шереметеву бок и прошла через живот, только не навылет, а засела в левом боку.
Роковой выстрел Завадовского привел всех участников дуэли в ужас. Окаменев, они смотрели, как смертельно раненный Шереметев пустился в какой-то дьявольский танец: несколько раз прокрутился на месте, нелепо подпрыгнул и, словно огромная рыба, нырнул в снег, разбрызгивая во все стороны кровь.
Доктор Ион потом опишет это так: «Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствующих при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорвиголова и бретер, каких мало… Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно:
– Вот те, Васька, и редька!»
Якубович не мог тогда же стреляться с Грибоедовым, поскольку следовало отвезти раненого домой, и вторая часть была отложена.
После мучительных страданий Шереметев умер 13 ноября в шестом часу пополудни. Он был погребен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
Отец его просил императора Александра Павловича не карать участников дуэли слишком сурово. Государь принял во внимание его просьбу, признал, что убийство Шереметева было совершено «в необходимости законной обороны», и виновные подверглись лишь легкому наказанию: граф Завадовский был выслан за границу, он уехал в Лондон, а Якубович из лейб-уланов переведен на Кавказ в драгунский полк; Грибоедов не подвергся даже выговору. Но ему нелегко было примириться с собственной совестью, долгое время не дававшей ему покоя. Он писал другу своему Н. Бегичеву в Москву, что на него напала ужасная тоска, что он беспрестанно видит перед собою глаза смертельно раненного Шереметева, что, наконец, пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо.
И тем не менее жизнь в столице он вел самую рассеянную. Слухи о его светских и закулисных похождениях росли и множились. Якобы он рвался заменить танцорке Истоминой убитого любовника и любовника сосланного – об этом тоже говорили напропалую. Поэтому кое-кто из бывших приятелей Грибоедова сторонился, находя в связи с Дунечкой нечто кровожадное и даже, воля ваша, отдающее некрофильством. Впрочем, связь эта скрывалась очень тщательно, а потом и вовсе сошла на нет. Грибоедов подумывал об отъезде, всем друзьям об этом рассказывал, однако тем не менее, когда Мазарович, поверенный России в делах Персии, предложил ему ехать с ним в качестве секретаря посольства, Грибоедов долго отказывался от этого назначения. И все же делать было нечего, пришлось согласиться. Он покинул Петербург, полный самых приятных и в то же время самых мрачных воспоминаний, и в октябре был уже в Тифлисе. И вот тут-то настигла его одна ревнивая дама по имени Немезида! Лишь взойдя на ступени гостиницы, он столкнулся с Якубовичем и немедленно был вызван на дуэль, которая не могла состояться в прошлом году, хотя о договоренности помнили оба.
Николай Николаевич Муравьев, секундант Якубовича, записал в дневнике: «Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок, как должно, Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня позвали тогда, когда уже положено было драться, следовательно, Якубович сам знает, обижена ли его честь…
Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу должно было тогда стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию».
Якубович намеревался разделаться с Грибоедовым, которого по-прежнему считал главным виновником интриги. К тому же до него не могли не дойти из Петербурга слухи о том, что «этот писака» продолжает волочиться за Дунечкой Истоминой, которую Якубович, с одной стороны, от ответственности готов был освободить (женский пол на то и создан, чтобы мужчины творили всяческие глупости), а с другой – считал одной из самых кровавых дамочек, каких он только знал, и в частных письмах называл ее не иначе, как танцующей Беллоной.[1]
Словом, с точки зрения Якубовича, – была необходима еще одна дуэль за танцорку Истомину и в память Шереметева. Причем речь шла о смертельной дуэли. Якубович вначале просил Муравьева и другого офицера – Унгерна – быть просто свидетелями поединка, оказать при надобности помощь раненому, но не участвовать в качестве секундантов, чтобы избежать кары. Он собирался стреляться с Грибоедовым без секундантов – в нарушение кодекса, но в соответствии с существующей традицией. Первым местом поединка выбрали квартиру поручика Талызина, где остановился Якубович, что предполагало минимальное расстояние между барьерами…
Но потом условия дуэли были изменены под давлением секунданта Грибоедова, его сослуживца- дипломата Амбургера.
Пока секунданты совещались, «Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я разнял их и, выведя Якубовича, сделал ему предложение о примирении; но он и слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказал Якубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. „А я так обижен вами; почему же вы не хотите оставить сего дела?“ – „Я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском“. – „Вы поносили меня везде“. – „Поносил и должен был сие делать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово свое, покойнику данное“. – „Если так, так г.г. секунданты пущай решат дело“.
Так описывал это Муравьев.
«Я предлагал, – продолжал он, – драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами и с одним шагом назад для каждого (то есть смертельные условия), но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате… 23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты, и пошел к Якубовичу… Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они
