– А кто тебя еще стращал?
– Да такой… носатый, черный, аки ворон. Из этих, посольских. Я его раньше не видал. Волосы торчат, как черные перья, сам в черном, глаза черные, усы торчком. Чисто ворон. А может, черт. Вчера, когда мертвого уже унесли и суматоха улеглась, зеваки разошлись, я на улицу вышел – и снова сюда. Охота еще раз на это место стало посмотреть. А он тут стоит. Эй, говорит, подь сюды!
– Ванятка, ну будет врать-то! Француз тебе говорит – подь сюды! Прямо по-русски!
– А по-каковски, по-твоему? Немножко коверкал слова, но не так, чтобы очень. Поди, говорит, сюды и покажи мне, видел ли ты место, где сидел мертвый человек. Я опять же сюда показываю. Он мне сует копейку и говорит, мол, коли спросит тебя кто, где сидел мертвый, ты другое место покажи. Я ему – зачем, барин? А он – не твое дело, покажи другое место – и все, а не покажешь – из-под земли тебя выну. И сунул мне еще копейку. Я взял, ладно, говорю, покажу другое место… И деру дал, а он пошел вон туда, доску в заборе отодвинул – и в сад просунулся.
– Экой же ты, Ванятка, оказался… тебя просили иное место указать, а ты что же?
– Да он мне всего две копейки дал, а ты пятак, ну, кто дороже заплатил, того и товар. К тому же у тебя рожа наша, русская, а он – чужак, рыло иноземное, черный, что ворон, а может, черт! Неохота мне черту служить, я его копейки уже в церкву снес и в кружку положил на большую свечу. Может, Господь меня простит за то, что я третьеводни мух в хозяйские щи подсыпал.
– Батюшки, это что ж ты так? За что ты их?
– Было, знать, за что! Ремеслу не учат, а все дырки в хозяйстве мной затыкают. Брошу я их, подамся к другому хозяину. А напоследок и еще мух подсыплю – теперь уж в кулагу[17] .
– Брось, Ванятка, не бери грех на душу, на тебе еще пятачок, да смотри, держи язык за зубами, никому не сказывай, что мне поведал. С этими господами чужеземными шутки могут быть весьма плохи!
– Да уж не учи ученого! Спаси Христос, барин, прощевай покуда, меня хозяин за делом послал, а я с тобой тут лясы точу.
– Ну беги, Ванятка, храни тебя Бог, потому что тебя не иначе как сам Господь мне послал!
«Так… кто ж это может быть, черный, как ворон или черт? Нету вроде бы такого средь посольских… Новый служащий? Отчего тогда докладу о нем не было? Тайно явился? А почему тайно? И почему ему так нужно было, чтобы о том месте, где нашли Жюля, никому сказано не было? Может, опасался он, что сыщется кто-то вроде меня – догадливый да въедливый? А раз так, мне непременно нужно поскорей за оградой оказаться, пока сумерки не снизошли. Ну, помогай Бог Петру Григорьеву! Давненько через заборы я не лазил, да, видать, сей навык невозможно позабыть!»
Наши дни
– Марина, – сказала Алёна Дмитриева, – а кто такой Мальзерб?
Они только что уложили детей и накрывали на стол. Для французов ужинать в девять вечера – нормальное явление. И не толстеют ведь! Морис регулярно наедался на ночь и все равно был стройный, тонкий, звонкий и легкий.
– Бульвар Мальзерб, – сказала Марина. – Это что, а не кто, это бульвар. Нет, шучу, это вроде бы какой-то знаменитый адвокат был. Точно не знаю. Морис! Кто такой Мальзерб? Ну, который бульвар.
– Кретьен Мальзерб, – проговорил Морис тоном человека, который все знает. Он и правда знал обо всем на свете, энциклопедия ходячая! – Один из министров Людовика XVI. Правдолюбец, справедливейший гуманист, филантроп. Очень крепко прижимал заворовавшихся чиновников. Не боялся и королю правду в глаза сказать. Именно ему Франция обязана уничтожением «lettres de cachet» – тайных приказов за королевской подписью об аресте и тюремном заключении без суда и следствия любого француза или иностранца. В пропущенные строки этих приказов можно было вписать имя любого человека. Министр лично явился в Бастилию и освободил содержавшихся там многочисленных узников, арестованных на основании «lettres de cachet». Если бы Людовик слушался его, кто знает, может быть, и революционного кошмара не было бы. Однако Мальзерб был отправлен в отставку, откуда возвратился, чтобы стать одним из защитников Людовика на суде над ним, который был устроен Фуке и прочими кровавыми чудовищами. Конечно, дело защиты было проиграно, однако Мальзерб боролся до последней минуты. За это ему страшно отомстили революционеры. Дело в том, что его дочь и внучка эмигрировали в Англию. Якобинцы заигрывали с Мальзербом, задабривали его, уверяя, что террор во Франции закончен. Ну что ж, он очень хотел верить и поверил. И написал дочери, чтобы она скорей возвращалась, потому что все ужасы революции позади. Она вернулась с маленькой дочкой. Через несколько дней сам Мальзерб, его дочь и внучка были арестованы и казнены. Причем сначала обезглавили девочку на глазах ее матери и деда… это входило в ассортимент пыток. Потом была казнена дочь Мальзерба, и только потом – он сам.
– Боже ты мой! – всхлипнула Алёна. Марина уже рыдала вовсю. Потом, переглянувшись заплаканными глазами, они, не сговариваясь, вышли из столовой и побежали в спальни девочек. Постояли сначала над спящей Лизочкой, потом над спящей Танечкой и, вздыхая, успокоенные, вернулись к Морису.
Нет, сначала Алёна зашла в ванную и смыла экстремальный, сейчас весь растекшийся от слез макияж, а также причесалась как человек. Высвобожденные из заколок кудряшки так и взвилась!
«Нет, – подумала она, рассеянно глядя в зеркало, – Мальзерб тут ни при чем. Он явно ни в какой сейф не лазил просто потому, что никаких сейфов в то время не было. Тот Мальзерб, о котором говорили Вика и седой, – какой-нибудь медвежатник, наверное. Взломщик сейфов, так сказать, cambrioleur de coffre- fort!»
Марина начала расставлять на столе тарелки.
– Знаете что? – сказала Алёна. – Я, наверное, сегодня немножко похудею. Главное, вы мне ничего не оставляйте вроде вчерашней провокационной курицы. А я пойду пройдусь.
– Танго? – с непостижимым выражением лица спросил Морис, поднимая бровь.
– Оно самое, – улыбнулась Алёна, доставая из шкафа куртку.
– О, какая красивая! – оценил Морис. – В «Галери Лафайет» купили?
– Там, – кивнула Алёна, стараясь не смотреть на Марину, которая делала вид, будто занята сугубо раскладыванием вилок и ножей, а также салфеток. Алёне было видно, как дрожат ее губы, но на сей раз вовсе не от слез. Марина с трудом удерживала смех. История так называемой покупки позабавила ее до истерического хохота, и ничего предосудительного в поведении Алёны она не видела. Видимо, юристы и в самом деле такие же циники в области законности, как сочинители детективов. Врачи тоже циники, но в своей сфере. Вообще, каждый профессионал циничен профессионально, так странно, да? Только тангерос, кажется, исключительно романтичны… «Не виноватая ты, они, буржуи, сами лабухи. Носи и не сумлевайся!» – был Маринин приговор.
– На улице похолодало, – сказал Морис, глядя в окно. – Смотрите, снег идет. Ну и зима! Даже моя maman такой зимы не помнит. Наденьте лучше шубку, Алёна, а то простудитесь, я вам точно говорю!
Морис прав, конечно, но с курткой, даже практически краденой, расставаться жутко не хотелось. И не только потому, что она так на душу легла. Шубка засвечена… засвечена, как пачка старой фотобумаги! Да ладно, в «Le 18» увидеть Диего никаких шансов, не надо нагнетать негатив и мерзнуть. Поэтому Алёна сунула в сумку мешочек с танго-туфлями – настоящими аргентинскими, безумной красоты и танцевабельности, а также цены, – потуже намотала шарф, накинула капюшон серой каракулевой шубки – и вышла в заснеженный Париж.
Видимо, так сходились звезды над этим прекраснейшим городом, что Алёна уж который раз заблудилась в трех соснах. То есть дом номер 18 на углу улиц Андре дель Сарт и Клинанкур она нашла сразу. Однако сколько ни ходила вокруг него туда-сюда (дом тянулся на целый квартал), не могла обнаружить никаких признаков милонги. Тишина, все двери заперты, никакой вывески. Типичный жилой дом – спокойный, тихий и практически уже уснувший. Алёна уже впала было в отчаяние, когда, в очередной раз маршируя мимо дома, позаботилась взглянуть внимательней на номер. Да, вот 18, но пониже – цифра 4. Какая же она балда! Совсем забыла о том, что говорил Себастьян: милонга «Le 18» находится в восемнадцатом арондисмане. Конечно, на всех парижских домах первая цифра – это обозначение арондисмана, а только потом ставится номер самого дома! Просто удивительно, уж который раз Алёна в Париже, а только впервые обратила на эту деталь внимание. Вот раззява! Ничего не видит дальше своего носа, а иногда даже и этого не замечает!
Поругав себя как следует – ничего, для разнообразия оно полезно, не все же хвалить себя,
