отчетливей казалось, что спаситель будет ее губителем, потому что тащил он ее прямиком в ад. Оказывается, туда собрались грешники самых что ни на есть невообразимых времен и народов. Мимо Анюты, озаренные сполохами горящих тут и там плошек и толстых, оплывающих сальных свечей, пробегали виденные ею прежде только на картинках мавры и папуасы, а также придворные дамы в роскошных одеяниях. Были тут и рыцари в железных доспехах, и нежные паст
Да что это такое? Куда опять попала Анюта? Женщины сильно накрашены, да и мужчины тоже, а между тем нет здесь того удушающего аромата блуда, от которого так худо было Анюте совсем недавно...
Что это? Где она?
– Да ты не трясись так, – ласково обернулся к ней спаситель, видимо, уловивший дрожь ее руки. – Чего испугалась? Это ж театр. Только мы зашли не с парадного входа, а с артистического. И прямиком за кулисы угодили. Небось никогда за кулисами не была?
Анюта покачала головой и только собралась признаться, что и в зрительном зале не бывала (в городке, где она жила у тетушки Марьи Ивановны, не было театра, а любительские спектакли, которые давали то в одном доме, то в другом, наверное, не в счет), как вдруг...
– Где ты шлялся, бездельник?! – грянуло вдруг над ухом. – Ты мне обещал Помпилию! Наврал?! Ну тогда собирай свое барахло и вали вон из моего театра!
Спаситель и Анюта обернулись и увидели перед собой высокого и не в меру толстого человека с большой, круглой и совершенно лысой головой. На нем был засаленный сюртук зеленого бархата, широкие клетчатые штаны, заправленные в сапоги с отворотами (такие раньше Анюта лишь на охотниках видела), а сорочка имела вид не мытой с тех пор, как вышла из рук белошвейки.
– Помилуйте, господин директор! – возмущенно воскликнул Анютин спаситель. – За что грозитесь?! Разве можно не верить слову Аксюткина?! Да разве я солгал в жизни хоть единожды? Кто это, по-вашему, коли не Помпилия?!
И он чуть подтолкнул вперед Анюту, с такой силой стиснув ее руку, что она на миг онемела и не смогла возмутиться, мол, никакая она не Помпилия, а Анюта Осмоловская... хотя нет, Осмоловской зваться она уже не может, ну а как же представляться?
Размышления об этом тоже заставили ее помедлить с возмущенным воплем. К тому же она вспомнила, что обещала спасителю повиноваться беспрекословно...
Человек в зеленом сюртуке, названный господином директором, схватил ближайшую плошку и поднес к Анютиному лицу. Она испуганно отшатнулась и зажмурилась.
– Хм, – промолвил директор изумленно. – И впрямь привел. И впрямь Помпилия... Видать, леший в лесу сдох, коли Аксюткин правду сказал! Тогда чего по кулисам шляетесь? Скорей веди ее переодеваться да роль учите! Выход через полчаса! Она хоть грамотная?
– А как же! – радостно вскричал Анютин спаситель, фамилия которого, как выяснилось, была Аксюткин. – В институте благородных девиц обучалась.
– Фу-ты ну-ты... – скептически буркнул директор и канул куда-то в глубину многочисленных длинных- предлинных тряпок, которые зачем-то свешивались с потолка и на которых были нарисованы дома, деревья и даже дворцы.
– Я не училась ни в каком институте благородных девиц, – пробормотала Анюта.
– Да и шут с ними, с девицами. – Аксюткин обернулся к ней своей пугающей бородатой и усатой физиономией. – Грамоте-то хоть знаешь?
– Конечно. А что все это значит? Почему вы меня Помпилией назвали?
– Погоди, – сказал Аксюткин и начал красться на цыпочках куда-то вперед.
Анюта шагнула было следом, но он обернулся, грозно махнул рукой – стой, мол, на месте! – и она замерла. Аксюткин скрылся за очередной тряпкой, свисавшей с потолка, но через миг вернулся.
– Плохи дела, – сказал озабоченно. – Эти-то, которые за тобой гнались... они уже в театр пробрались. Ходят по залу. Тебя, видать, ищут.
У Анюты от ужаса подкосились ноги. Мигом вспомнилось, как кто-то из преследователей кричал, что не хочет в театр опаздывать из-за «этой дуры». Вот это спряталась она, называется... Надо бежать отсюда!
– Как отсюда выйти? – спросила испуганно. – Где дверь?
– Бежать задумала? А вдруг они и у артистического стерегут? – сделав страшные глаза, сказал Аксюткин. – Тогда и угодишь как кур в ощип! Еще, глядишь, они по кулисам искать станут... Тебе обличье сменить надо. Переодеться, чтоб, даже если и наткнутся на тебя, нипочем не узнали! Иди за мной!
И он свернул еще за какие-то тряпки, очутившись перед низкой дверью. Толкнул ее – и оба очутились в низенькой каморке без окон, где Анюта едва могла стоять во весь рост. Каморка оказалась невероятно тесна: там имелся только столик с небольшим трюмо да табурет перед ним, а все остальное пространство было заставлено коробами и завалено разноцветной одеждою. Ярко горели свечи, на столе громоздились коробочки с пудрой и флаконы.
Маленькая, очень толстая женщина в непомерно пышном платье, которое делало ее неуклюжую фигуру вовсе четвероугольной, уныло сидела на табурете. При виде вошедших она вскочила, всплеснула руками и уставилась на Анюту изумленно:
– Неужто уговорил?! Да нет, это не она! Кто это?
– Это Помпилия, – гордо произнес Аксюткин. – И если это не Помпилия, пусть отсохнут обе мои руки, верный друг Мальфузия! – Потом он внимательно осмотрел обе свои руки, правую и левую, как бы желая удостовериться, не отсохли ли они, а обнаружив их целыми и невредимыми, довольно улыбнулся и принял воинственную позу. – За дело, мой оруженосец храбрый! Медлить нам не след! Коль миг утратим – в год не наверстаем потерь, что обернутся пораженьем таким, какого я еще не ведал! Да что я! Король, отец мой, знать не знал такого, предки мои великие во гробах повернутся и станут восклицать: «Потомок недостойный! Ты наши имена покрыл позором! Проклят, отныне проклят будешь ты вовеки!»
– Ох, Блофрант, голубчик мой, полно декламировать, выдь из роли, не до того сейчас, – отмахнулась толстушка, носившая нечеловеческое имя Мальфузия. – Тащи наряды Помпилиины. А я ей раздеться помогу.
– Что? – возопила Анюта, прижимая руки к груди. – Зачем раздеваться?! Не буду!
– Тихо! – погрозил пальцем Аксюткин, почему-то обозванный Блофрантом, но ничуть этим не возмутившийся. – Твое платье небось гонителям твоим примелькалось, да еще как. Мы же тебя сейчас иначе обрядим, загримируем – и ни одна собака тебя не узнает. Давай-давай, разоблачайся, я глядеть не буду, больно надо, у меня и другие дела есть, кроме как на барышень чужих глядеть, не видал я вас, что ли?
И с этими словами он принялся что-то искать в многочисленных сундуках и картонках, а Мальфузия, засучив рукава, подступила к Анюте с такой решимостью, от которой та совершенно потерялась и безвольно позволяла совлекать с себя один предмет туалета за другим. Причем с такой же быстротой, как раздевала, Мальфузия и одевала ее в другое, и Анюта ахнуть не успела, как обнаружила на себе попугайно-яркий, красно-сине-зелено-желтый наряд на манер рубахи. На ноги ей были натянуты красные чулки, а потом надеты смешные башмаки с загнутыми носами, как у турецких пашей. На руках тоже оказались красные перчатки. Затем Мальфузия толкнула Анюту на стул и, мигом окрутив вокруг головы ее косу, нахлобучила сверху очень странный головной убор, напоминающий цветочный горшок с растением, вот только горшок был розового цвета, а вместо растения из него торчали сине-желто-зеленые, в цвет платья, перья.
– Закрой глаза! – скомандовала Мальфузия, и Анюта послушалась. Немедленно она ощутила, что
