довольно роскошное, особенно по меркам провинциальным, существование, потому что никаких доходов с имения не хватило бы, чтобы так сорить деньгами.
Не везло, не везло Константину Константиновичу... И подрезал-то неудачно, – но карте уже было место, назад не возьмешь, – и Проказов в первом же абцуге убил и короля в лоб, и соника. Пока в игру вступали другие понтеры, Хвощинский несколько оправился от разочарования, особенно когда увидел, что и остальным не слишком-то везет, особенно русоволосому молодому человеку с помятым и растерянным лицом. Вроде бы Хвощинский видел его прежде, а может быть, и нет. Был он одет щеголевато, но до того небрежно, что только диву оставалось даваться, как можно этак обращаться с дорогой модной жилеткою, рубашкой с плоеной грудью и сюртуком отнюдь не триповым, а бархата самого лучшего качества, хоть и несколько испачканным. Педантичный аккуратист, Хвощинский недолюбливал нерях, особенно нерях хмельных, а этот молодой человек был, конечно, здорово навеселе.
«Пить надо меньше», – злорадно подумал Хвощинский, когда первый абцуг хмельного понтера окончился плачевно, и приготовился сызнова вступить в схватку с Фортуною, однако она, видимо, нынче вечером была не расположена к почтенным, положительным господам, так же, впрочем, как к подгулявшей молодежи, – все ее симпатии положительным образом сосредоточились только на одной персоне – Сергее Проказове. Слышал, слышал Хвощинский прежде, что ни одна дама не может устоять перед этим баловнем судьбы, – а нынче самолично мог в этом убедиться. И когда начали ставить в лоб вдвойне, в соник вчетверне, три карты в лоб целиком, Проказов убивал их с завидным постоянством, и ни одному понтеру так и не удавалось начать очередь. В конце концов Хвощинский принужден был признать, что бумажник его опустел. Он никогда не ставил в долг и, воспользовавшись тем, что правила штосса дозволяли каждому понтеру прервать игру в любую минуту, он встал из-за стола и ушел в угол гостиной, к столику с напитками. Плеснув в стакан изрядно коньяку, плюхнулся в кресло, протянул ноги к высокому камину, сложенному на английский манер и бывшему в этом совершенно русском доме несколько mal а propos et ridicule, и уныло задумался о том, что изменница Фортуна неблагосклонна к нему нынче не только за карточным столом. Это известие, которое принес из «Магнолии» Савка Резь, совершенно опрокинуло все его тщательно просчитанные планы. Поразительные новости, воистину! Анюта заразилась дурной болезнью и отвезена в деревню, чтобы там либо вылечиться, либо заживо сгнить! Что за чушь, в самом деле... Только такой недалекий болван, как Савка, мог в это поверить. Может быть, Константин Хвощинский и не смог бы вылечить ни одну хворь в мире, даже самую обыкновенную простуду, а все же даже он знал, что всякая болезнь имеет свое развитие, причем не столь скорое. В молодые годы ему случилось как-то раз оказаться не довольно осторожным... исцеление стоило немалых денег, а еще больше страданий. Он не любил вспоминать об этом моменте своей жизни, прочно похоронил его под наслоениями последующих событий, однако сейчас воспоминание оказалось чрезвычайно кстати. Со времени заражения до времени проявления самых первых признаков прошло никак не менее трех недель. Однако Анюта не пробыла у мадам Жужу и недели! Совершенно немыслимо за это время было заразиться, заболеть и быть отправленной в деревню. Мадам Жужу врала, причем весьма глупо. Ведь проверить ее ничего не стоило... кабы знать, где та деревня! Болван Савка не удосужился об этом спросить. Да и вообще, этот Резь оказался вовсе не столь востер, как расписывал Данила и как он сам себя выставлял. Не востер, зато груб не в меру! Хвощинский с невольным содроганием вспоминал угрозы Савки, которому он не уплатил и четверти обещанной суммы. Дело-то не сделано, за что же платить?! Но Савка думал иначе, и Хвощинский понимал, что нажил себе в его лице преизрядного врага.
Словом, все было неладно и неопределенно, а пуще всего на свете Константин Константинович ненавидел именно неопределенность. Он и без того находился в самом дурном расположении духа, а тут еще столь грандиозный проигрыш... А ведь немалое, очень немалое время пройдет, прежде чем он сможет поправить свои дела!
Хвощинский призадумался о хлопотах, которые ему предстояло предпринять, чтобы это произошло. Их будет множество, что и говорить... Зато и выигрыш будет огромен. Настолько огромен, что ему больше никогда – ни-ког-да! – не придется заботиться о карточных проигрышах. Он может позволить себе швыряться деньгами направо и налево, делать какие угодно ставки... и карман его не оскудеет.
Эта мысль мгновенно улучшила его настроение, но тут же он услышал некое имя... и снова нахмурился. Имя было – Надежда Самсонова.
Так звали молоденькую и хорошенькую актрису, которую Хвощинский содержал. Встречи их отнюдь не афишировались, потому что Наденька неустанно повторяла, что порядочная актриса должна думать о своей репутации, чтобы не прослыть шлюхою и не отпугнуть от театра зрительниц из приличных семей. Ну что ж, с этим Хвощинский был совершенно согласен, к тому же его весьма будоражила атмосфера тайной интриги, в которую он был запутан благодаря Наденьке. И что же?! Имя этой поборницы приличий, этой любительницы таинственного ничтоже сумняшеся произносит кто?! Распутный Проказов! Причем произносит так, что невозможно усомниться в характере отношений его и Наденьки! Неужели за ту неделю, что Хвощинский был всецело занят делами осмоловского наследства, Наденька ему изменила?! Или... или эту непристойную связь с Проказовым она длила одновременно со связью с ним, с Хвощинским?
– У моей малютки Самсоновой вышли большие неприятности в их театральном балагане, – громогласно рассказывал Проказов. – Плачет, не осушая очей. Соперница у нее появилась, да мыслимо ли вообразить такое?!
Хвощинский изумился. Наденька небезосновательно считала себя бесспорной примой N-ской труппы, и ему не раз приходилось слышать самые уничижительные ее отклики в адрес других актрис. И вдруг она признала какую-то из них равной себе... ярче себя?! Да мыслимо ли сие?!
– Это вы о ком? – вмешался в разговор хозяин дома. – Какая такая соперница завелась у нашей этуали?!
– Да племянница актеров Аксюткиных, недавно блеснувшая в «Оливии и Помпилии».
– Аксюткина? – захохотал Кравцовяков. – Не самая лучшая фамилия для актрисы. Самсонова, на мой взгляд, тоже не бог весть что, куда лучше была б Гиацинтова, или Белокурова, или Синевзорова какая- нибудь...
– Да бросьте пошлости говорить, – отмахнулся Проказов, и Хвощинский вновь подивился прихотливости судьбы, потому что этим явным оскорблением обидчивый и заносчивый Кравцовяков совершенно не оскорбился, а только хохотнул смущенно и руками развел: мол, извините, господа хорошие, не учен! – Фамилия у этой новенькой вполне приличная – Нечаева. И, надобно сказать, в роли Помпилии она весьма удачно дебютировала. На мою милочку Наденьку никто и смотреть не хотел. А впрочем, господа, мы сюда не затем же пришли, чтобы театральными впечатлениями обмениваться. Продолжим же. Кто-нибудь еще желает ставить в штосс, а то лучше в польский банчок метнем карточку?
Хвощинский, раздосадованный, что интересный разговор завершился, завозился в своем кресле перед камином, как вдруг услышал задумчивый голос рядом:
– А ведь я вас где-то видел прежде...
Константин Константинович повернул голову. Около него в кресле сидел тот самый молодой человек – русоволосый, в небрежном платье.
– Точно, видел! – повторил он. – Но где?
– Прежде вы меня вон за тем столом видели, – махнув рукой в сторону карточного стола, неприветливо сказал Хвощинский, который никогда не напивался и пьяных не любил. – Мы с вами наперебой денежки просаживали в пользу господина Проказова. Запамятовали, что ли? Так пить надо меньше!
– Эх, с Колькой как свяжешься, так меньше нипочем не получается, – грустно вздохнул молодой человек. – Нипочем! Он меня заставляет. Я пить не люблю, будь моя воля – в рот бы ни капли не брал. Мутит меня с винища и с табачища. А он меня чуть не силком принуждает. Прилипнет как банный лист... а потом меня словно злая сила какая-то буяет, истинно сказать. Напиваюсь добела, в драку лезу, а то вот в веселый дом меня недавно завезли. Сюда зачем-то притащили... опять карман пустой. Когда еще дяденькино наследство получу, да и то неведомо, получу ли. А покуда слава дурная ко мне липнет, прослыл уже небось прожигалою жизни завзятым. А я ведь не таков. Не таков Петруша Свейский! Это я, – пояснил он как бы в скобках и для наглядности даже несколько раз ткнул себя пальцем в грудь. – Петруша Свейский – мое имя. Я человек добрый, смирный, я о любви и нежности мечтаю. Чтобы встретить барышню чудную, нежную, красивую, а главное, умную... Кукла разряженная мне и даром не нужна. Но я хочу, чтобы меня за мои собственные качества полюбили, а не за наследство дяденькино, понимаете?
