двадцать пять. То есть мне остался год жизни.
Анюта почувствовала, что у нее похолодели губы.
– Митенька, вы... да нет же, этого не может быть, вы прекрасно выглядите, я видела чахоточных, они...
– Этот смертоносный зверь пожирает нас изнутри, – тоскливо вздохнул Митя. – И внешне почти ничего не заметно до последних трех или четырех месяцев. Мы чахнем тихо, как бы втайне... Потом болезнь развивается скоротечно и... – Он залихватски махнул рукой и засмеялся так весело, как могут смеяться только актеры. – Скажу вам правду, я молил Господа о двух вещах: чтобы мне не узнать любви – и чтобы погибнуть, пусть самым ужасным образом, но быстро, не угасая, подобно свече, а просверкнуть на небосклоне жизни, словно молния. И теперь вы знаете, что первой мольбе моей Всевышний не внял. Если бы я мог... если бы считал, что не погублю вас, сделав вам предложение... Варенька...
Ох, как он смотрел! Никогда в жизни так не смотрел на Анюту ни один мужчина! Красота, любовь, обожание... стоит только сказать «да»... пусть хоть один год счастья, а потом... а вдруг Господь окажется милосерд и Митя останется жив? И даже если свершится его роковая воля, она останется не просто безродной Анютой – она останется уважаемой вдовой прекрасного, знаменитого человека, она спрячет за его именем позор своего рождения.
Ну? Что удерживает ее от того, чтобы сказать – да, я буду вашей женой?
О нет, это невозможно, немыслимо! Как ни прекрасен собой Митя, как ни обжигает ее пламя его очей, страшно даже вообразить его объятие, его поцелуй, его тайные прикосновения, которые, по слухам, крепче самых крепких уз соединяют мужа и жену. Это страх его болезни? Анюта боится заразиться? Вот уж нет. Ее удерживает всего лишь нелюбовь. Такой же страх, смешанный с отвращением, чувствует она при мысли о любом мужчине. Прикосновение всякого существа мужского пола ей мерзко. Это омерзение поселилось в ней с той минуты, как Хвощинский предложил ей выйти за него, а потом, после краткого пребывания в ужасном «веселом» доме, лишь укрепилось. Неведомо, пройдет ли это чувство. Может быть, и нет, если даже такой прекрасный, благородный человек, как Митя, будит в ней только нежность и дружеские чувства, но не любовь. Нет, не любовь!
– Митенька, – пробормотала Анюта, – простите, не обижайтесь, но ведь и я, так же как и вы, не создана для счастья. На вас лежит печать смертельной болезни, на мне – смертельного позора. Я признаюсь вам, но заклинаю держать это в тайне: я незаконнорожденная. Я не Варя Нечаева. Мое настоящее имя – Анна, Анюта, а фамилии у меня теперь нет. Та, что была раньше, больше не может считаться моей. Хвощинский – мой бывший опекун, именно потому я так старалась оставаться неузнанной...
Рассказывая Мите свою печальную историю, девушка исподтишка наблюдала за ним. Не промелькнет ли тень отвращения на красивом лице, не погаснет ли огонь очей? Но ни разу это благородное сердце не дало повода усомниться в нем.
– Негодяй! – страстно проговорил Митя. – Негодяй и подлец! Это написано на его гнусной физиономии! Он прирожденный интриган. Что-то подсказывает мне: дело здесь нечисто! Варенька, то есть Анюта... вы убеждены, что ваш опекун вам не солгал?
– А какой смысл ему лгать? – пожала плечами Анюта. – Он ведь не родственник Осмоловским, на наследство претендовать не может. Я случайно знаю, что оно должно было отойти либо супругу моему, либо на благотворительные цели. Впрочем, я об этом лишь вскользь наслышана и точнее сказать не могу. К тому же повитуха, которая совершила обмен... она подтвердила его слова. Ей-то зачем клеветать на себя же, признаваться в собственном преступлении? Хотела бы я, чтобы это было ложью, но... Ради бога, Митя, я вас умоляю, сохраните в тайне эту историю. Я могу поведать ее только вам, чтобы объяснить, почему я... почему я не могу...
Она опустила голову.
– Ежели б только это препятствие стояло меж нами, я бы обратил на него не меньше внимания, чем на кучку пыли под ногами, – грустно сказал Митя. – Но я понимаю, что вы отказываете мне не только из-за этой истории. Зная ваше благородство, я верю, что вы пошли бы за меня даже за умирающего. Но я понимаю женское сердце. Как цветок не может жить без воды, так оно не может жить без любви. А вы меня не любите...
– Я вас очень люблю, Митенька, – с трудом сдерживая слезы, проговорила Анюта, – но...
– В этой фразе два лишних слова, – невесело усмехнулся он. – «Очень» и «но». Не будь их, она прозвучала бы для меня, как знак воскресения. Но полно пенять на судьбу и мечтать о невозможном. Варенька... ох, позвольте мне называть вас так, а то я опасаюсь запутаться и повредить вам. Я буду хранить вашу тайну до тех пор, пока вы не пожелаете ее открыть, если нужно, то и вечно... тем паче что до вечности мне уж недолго осталось. Но все время, которое мне отпущено, я буду горд и счастлив зваться вашим другом. А в подкрепление своей дружбы вот что скажу: мы можем зваться помолвленными сколько угодно времени, если это поможет вам уберечься от приставаний Хвощинского и подобных ему. Конечно, я понимаю, что рано или поздно вы встретите того, кто разбудит ваше сердце, и тогда... ну что ж, тогда мы разорвем эти несуществующие узы, вы будете свободны, да вы и теперь свободны! От души надеюсь, что Бог призовет меня раньше и я умру в блаженной надежде, что вы полюбили бы меня, будь у нас чуть больше времени.
Анюта пожала руку Мити. Слова молвить было невозможно, не зарыдав, поэтому она осталась безмолвною.
– Барыня, госпожа-сударыня, да смилуйтесь же вы надо мной! Меня Господь не нынче, так завтра приберет, не могу я уйти на суд его с таким грехом на душе! Не иначе бес меня за язык потянул... зависть, злобная зависть обуяла. Но ведь если Господь меня бросил в пучину греха, а потом наказания за него, значит, он знал, что делал. Мне нужно было крест свой донести. А я-то... я-то вознамерилась его на другого человека взвалить, на девицу невинную!
– Что-то ничего я не пойму, – брезгливо сказала Мюзетка, старательно убирая свой шелковый подол от рук оборванной, изможденной бабы, по виду совершенной нищенки, которая так и норовила за него схватиться и поднести к губам, не то желая его облобызать, не то слюнявый рот отереть. – Какой грех? Какой крест?! Тебе чего нужно-то? Или богадельню ищешь? – Она хохотнула. – Ну так не туда попала, тут знаешь, что?
– Знаю, барыня, знаю, – сокрушенно кивнула нищенка. – Гнездилище порока, приют блудодейства. А я сюда своим гнусным языком ввергла невинную девицу именем Анна Осмоловская...
– Ах вот оно что! – смекнула Мюзетка. – Ну так это тебе не ко мне. Это тебе с мадам Жужу поговорить нужно, только я не уверена, захочет ли она с тобой говорить.
– Родименькая! – Нищенка со стоном простерлась перед Мюзеткою и принялась истово колотиться лбом о ступеньки крыльца. – Христа ради, проводи меня к ентой твоей Жужутке али умоли ее выйти на один лишь разъединейший миг. Спасите душу погибающую, и воздастся вам, и зачтется вам!
И она, приподнявшись, снова сделала попытку уткнуть свой слюнявый рот в Мюзеткины шелка и кружева.
– Но-но! – сердито вскричала та. – Убери лапы! Сейчас скажу мадаме, может, и соблаговолит выйти к тебе, только знай, ежели ты ее Жужуткою назовешь, она дворника кликнет, и тот тебя так отходит, что уж ни в какую богадельню тебе больше не понадобится: сдохнешь под забором, как паршивая псина.
– Ах я псина паршивая! – заголосила нищенка. – Место мне в жальнике! [7] Покличь скорей мадаму, скорей, яви милосердие!
Мюзетка увилась внутрь, и нищенка распрямила натруженную поклонами спину.
«Придет блудодеица чертова или нет? – озабоченно думала она. – А коли не придет, что ж мне делать, как до нее добраться? Хоть в трубу печную лезь да про девку выведывай!»
Тут она насторожилась: в глубине дома послышались неспешные шаги.
«Ишь ты, не торопится, сучка!» – зло подумала нищенка, но тут же приняла самый что ни на есть смиренный вид, снова уткнувшись лбом в ступеньку.
– Ну, чего тебе? – спросила мадам Жужу, заранее подбирая подол, потому что Мюзетка жаловалась, что нищенка ей всю юбку обслюнила.
– Матушка! – взмолилась попрошайка, подымая от праха земного чумазую рожу. – Матушка родимая, яви божескую милость!
– Нашла матушку себе, – обиделась мадам Жужу. – Да я тебе во внучки гожусь, а то и в правнучки!
