— тоже, эта болезнь бывает от плохой еды, но если мы поедим свежего мяса, мы поправимся. И совершенно не важно, чье это будет мясо, у тюленей и пингвинов оно такое же, как у коров! Ну, то есть, оно так же помогает. Поговори с матросами, перестаньте бояться Герлаха и дайте нам с Фредом вас накормить!
— Нет, — матрос отступил от наседающего на него молодого штурмана и испуганно замотал головой. — Нет, нам нельзя. Господин Герлах сказал, что нельзя есть тюленей, а ему лучше знать.
— Господин Герлах вам не указ, вы должны слушаться только капитана!
— Капитан тоже сказал: нельзя.
— Тьфу! Проклятые правила, глупые условности! — Руал обернулся к доктору Куку, стоявшему возле двери и молча наблюдавшему за их спором. — Фред, ну чего ты молчишь? Объясни этому… человеку, что это полная глупость, видишь же, что меня он не слушает!
— Я им полгода пытался это объяснить, — невозмутимо пожал плечами Кук. — Пойдем отсюда, это все бесполезно.
Амундсен открыл было рот, чтобы возразить своему 'коллеге', но потом снова посмотрел на бледное, раньше времени покрывшееся морщинами и ничего не выражающее лицо Люсьена и махнул рукой:
— Ты прав, пойдем!
Споры о том, может ли 'уважающий себя белый человек' есть мясо полярных животных, длились на 'Бельгике' не полгода, как сказал Кук, а даже больше, почти семь месяцев, с тех самых пор, как судно застряло во льдах и морякам стало ясно, что впереди их ждет вынужденная зимовка, а оставшихся в трюме запасов еды даже при самой жесткой экономии до весны не хватит. Руал, услышав об этом, особого беспокойства не ощутил: вся команда во время плавания к берегам Антарктиды не раз видела отдыхавших на льдинах тюленей и нырявших в черные полыньи пингвинов, так что, с его точки зрения, голодная смерть никому из путешественников не грозила. О чем молодой человек не замедлил сказать начальнику экспедиции Адриену де Герлаху, которого проблема голода, судя по его хмурому виду, волновала очень сильно. Однако результат этого разговора оказался для Амундсена совершенно неожиданным: его начальник, которого он за время совместного плавания успел узнать, как опытного путешественника и талантливого и увлеченного своим делом ученого, знавшего множество интересных вещей, внезапно превратился в разгневанного фанатика и объявил сначала Руалу, а потом и всей остальной команде, что охотиться на местных 'грязных тварей' и, тем более, есть их никто из его подчиненных не будет. Все попытки узнать у него, почему он против такой еды, и объяснить, что полярные экспедиции часто охотятся на тюленей и что в этом нет ничего ужасного, приводили лишь к новым вспышкам злости и возмущенным тирадам о том, что 'его, Адриена де Герлаха, другие полярные экспедиции не касаются, а в своей он этой мерзости не допустит'.
Но хуже всего было то, что капитан корабля, с которым Герлах часто расходился во мнениях по разным вопросам и, случалось, даже по-крупному ссорился, на этот раз полностью поддержал ученого. Он подтвердил его запрет охотиться на морских зверей и птиц для матросов, штурмана и всех остальных моряков, подчинявшихся непосредственно ему, и перечить капитану большинство из них не решились. Возразить попытались только доктор Кук и присоединившийся к нему Амундсен, но в ответ им было велено 'молчать и выполнять приказы', и они тоже были вынуждены отступиться. Тем более, что в первые пару месяцев зимовки, пока запасы еды еще оставались достаточно большими, их предупреждения о голоде и цинге не слишком пугали остальных полярников. Гораздо больше беспокойства доставляло им то, что на 'Бельгике' было мало предназначенной для жизни во льдах меховой одежды: у матросов, которым, в отличие от ученых, во время путешествия не нужно было выходить на берег, она была слишком легкой, иначе им было бы неудобно выполнять в ней свою работу. Амундсен снова попытался взять на себя инициативу и предложил сшить костюмы из хранившихся в трюме запасных теплых одеял, которыми все равно никто не пользовался. От этого предложения капитан и основанная часть поначалу тоже были не в восторге — шерстяная ткань, из которой были сделаны одеяла, оказалась достаточно теплой и прочной, но ее 'совершенно не морской' розовый цвет, куда больше подходящий для платьев маленьких девочек, вызывал у моряков то гримасы отвращения, то гомерический хохот. Однако через несколько дней, когда оставшимся без активной работы матросам надоело прятаться от холода в закрытых помещениях, идея с розовой одеждой стала казаться им уже не такой глупой. А спустя еще неделю команда расхаживала по палубе в неуклюжих, но прекрасно защищавших от мороза ярких одеяниях, и лишь время от времени некоторые из наряженных в розовое моряков, глядя друг на друга, сдавленно хмыкали.
А потом подошли к концу запасы сушеных фруктов и овощей, и доктор Кук, к тому времени уже крепко сдружившийся с Амундсеном, сообщил ему по секрету, что матросы все чаще жалуются на слабость и не проходящую даже после долгого сна усталость, а у некоторых уже начали шататься зубы. И снова они убеждали то капитана, то начальника экспедиции разрешить охоту на местную живность и слышали в ответ одни лишь угрозы — оба руководителя обещали, что приравняют требования Фредерика и Руала к бунту и запрут их обоих в трюме до конца зимовки. Правда, чем больше становилось больных и чем хуже они себя чувствовали, тем менее решительными становились эти угрозы, однако полностью от своих запретов начальство не отказывалось, и матросы вместе с учеными тоже продолжали оставаться на их стороне. И лишь когда один из матросов однажды утром не смог подняться с койки, Куку с Амундсеном, наконец, удалось уговорить Герлаха позволить им поохотиться на тюленей 'просто так, на всякий случай'. Ученый, брезгливо морщась, проворчал, что врач со штурманом могут 'делать, что хотят', но есть 'нечистое' мясо он все равно никому не позволит.
Поначалу 'бунтовщики' посчитали это большой удачей — они надеялись, что когда подстрелят первого тюленя, де Герлах сдастся окончательно и разрешит его приготовить. Но их ожидания были напрасными: известие об убитом тюлене вызвало у начальника экспедиции новую бурю негодования, а узнавший о его реакции кок наотрез отказался даже притрагиваться к тюленьему мясу. Все же через несколько дней Амундсен и его старший товарищ снова взяли ружье и веревки, отправились к краю льдины, на которую любили выбираться морские звери, и вернулись оттуда со второй, еще более крупной тушей. А потом охота стала у них чем-то вроде традиции. Она не всегда бывала успешной, но все же куча убитых тюленей и пингвинов постепенно росла. Хотя в то, что руководство экспедиции переменит свое решение, ни Кук, ни Амундсен уже не верили, как и в то, что на их сторону переметнутся члены команды. Тем не менее, что-то заставляло их время от времени заряжать ружья и отправляться выслеживать новую жертву. Не потому, что они надеялись когда-нибудь ее съесть, не из-за того, что им больше нечем было заняться на вмерзшем в лед судне — просто они оба откуда-то твердо знали, что должны собраться, одеться в самые теплые меховые костюмы и притащить к кораблю новую, тяжеленную порцию мяса. Так было нужно — и все.
Дверь каюты Люсьена с глухим стуком захлопнулась, и охотники на тюленей снова оказались на вымороженной палубе. Переглянувшись, они молча зашагали дальше, к двери следующей каюты. Кук, не стучась, вошел внутрь, Амундсен протиснулся следом. Они оказались в полутемном и, на первый взгляд, пустом тесном помещении. Cлабые лучи света проникали туда через иллюминатор, в который было видно сумеречное звездное небо — керосиновых ламп на 'Бельгике' было слишком мало, и они имелись далеко не в каждой каюте. В этой почти полной темноте с трудом можно было разглядеть двух неподвижно лежавших на койках мужчин, закутанных в уцелевшие розовые одеяла. Еще труднее было понять, живы они или уже покинули этот мир, таким тихим и слабым было их дыхание. Однако Фредерик Кук как будто чувствовал, что его подопечные не только не умерли, но даже и не спали: он с порога уверенно направился к одной из коек, присел рядом с лежавшим на ней матросом и осторожно приподнял угол закрывшего его с головой одеяла.
— Ну как ты? — спросил он больного таким ласковым голосом, словно разговаривал с ребенком. Тот в ответ издал едва слышный, похожий на щенячий скулеж, стон, но даже не шелохнулся. Зато второй обитатель каюты, услышав голос врача, вдруг громко и злобно, по-звериному, зарычал и принялся ерзать на своей койке. Одеяло, которым он был накрыт, съехало в сторону, открыв такой же, как у всей остальной команды розовый костюм и толстые грязные веревки, крепко обхватившие его худое тело и намертво прижавшие его к койке. Руал на всякий случай шагнул к его постели и приготовился, если понадобится, придержать рвавшегося на свободу матроса, однако тот был связан на совесть и не мог даже немного приподняться, не говоря уже о том, чтобы вскочить с койки. Очевидно, несчастный и сам уже давно понял, что ему не порвать и не развязать веревки, потому что после нескольких привычных рывков он перестал дергаться и снова пронзительно заревел и заскрежетал зубами. На что его тихий сосед по комнате ответил новым жалобным и всхлипываниями.
