сенатом и Августом, следует немедленно отправить из Рима. Скажем, в Германию, к войскам. Перед этим нужно будет его хорошенько разозлить, намекнув, что он разлучается с братом в интересах безопасности государства. Это может принести неплохие результаты.
Ливия так и поступила — в точности, как задумала. Уговорить Августа расстаться с новоизбранным консулом Друзом оказалось несложно, и вскоре Друз, скрипя зубами от возмущения новыми порядками в столице, уехал к германским легионам, в самую глубь неспокойной провинции.
Не прошло и месяца со времени его отъезда, а Тиберий уже получил от брата письмо. Оно было самым крамольным из всего, что Тиберий когда-либо читал или слышал.
«Милый брат, — писал Друз, — я просто в бешенстве оттого, что увидел дома своими глазами. Что происходит? У граждан Рима украли свободу, как у спящего в канаве пьяницы вытаскивают из кошелька его жалкие медяки. И римский народ, как и тот пьяница, ничего не заметил! Посмотрел бы ты, милый Тиберий, на ту комедию с избранием меня консулом. Господа сенаторы из кожи вон лезли, выслуживаясь перед Августом, едва ему стоило внести это предложение. Ты, может быть, не поверишь, но я сам слышал — они всерьез рассуждают о божественном величии Августа!
Я хорошо к нему отношусь, даже люблю его, но такое его обожествление меня не устраивает. Дойдет ведь до того, что скоро говорить в его присутствии можно будет лишь с разрешения. И только славословиями. Чем, в таком случае, свободный Рим станет отличаться от какой-нибудь восточной деспотии?
Объяснений всему происходящему, милый брат, я вижу много. И своими соображениями хочу поделиться с тобой. Именно с тобой, потому что не вижу больше никого, кто мог бы поддержать меня. Аристократия — главный носитель свободолюбивого духа — вырождается. Многие славные роды поголовно истреблены в эпоху гражданских войн, в результате проскрипций[33] — и к этому приложил руку Август. Возможно, тогда ему казалось, что он искореняет зло, уничтожая ростки новых войн. Он восстановил порядок. Но какой ценой? Прежнего сенаторского сословия больше нет. Кем оно пополняется? Да кем угодно — лишь бы тот, кто желает стать сенатором, не имел у себя в ближайших предках рабов и прошел имущественный ценз, предъявив миллион сестерциев. Всадником стать и того легче: тут уже и о предках не спросят, и достаточно всего четырехсот тысяч серебряных монеток. Впрочем, конечно, дело не только в деньгах. Принимаемый должен соответствовать главному условию — наличию желания с восторгом лизать пятки Августу.
Мы уже больше не свободные граждане, равные друг другу по рождению. Мы — покорные подданные единого монарха, который не казнит нас тысячами ради устрашения лишь потому, что от природы добродушен и больше любит смотреть на состязания атлетов, чем на казни. Я пока не говорю ничего о нашей матери Ливии, милый брат.
Угодничество и карьеризм повсюду. Провинции заразились этой болезнью от Рима и превзошли его. Ты ведь и сам это знаешь, Тиберий. Не нужно говорить: взяточник, казнокрад, жестокий палач, сладострастник; достаточно сказать: римский проконсул, и всем будет понятно. Что происходит? Судьбу Рима и провинций решают не мужество, не честность, не гражданская доблесть — ее решают деньги, и, что хуже всего, грязные, украденные у народа деньги».
Друз еще много писал в том же духе, перечисляя ненавистные ему пороки общества и государства. Тиберий, читая письмо, был бы рад, если бы Друз этим и ограничился, заключив свои сетования печальным выводом, что, мол, ничего не поделаешь, придется жить в такой стране, какая есть. Рассуждать об утраченной свободе пока не возбранялось, о ней в. той или иной степени говорили почти все, и даже сам Август любил на людях пожаловаться: он-де устал от чрезмерного почитания и покорности своих подданных и подумывает об уходе на покой с полной передачей власти сенату. Тиберий надеялся: кроме возмущения, в письме Друза ничего не будет, и Август, прочитав письмо, со многим согласится и забудет. Но ожидания Тиберия не оправдались.
«Надо что-то делать, брат, — писал дальше Друз. — Собственно говоря, я уже давно знаю что. Во- первых, мы оба убедим Августа отказаться от единоличной власти. В конце концов, поступил же так диктатор Сулла[34] в свое время! Он за год, будучи диктатором, добился мира — и ушел в отставку, заявив, что его миссия выполнена. Что сможет Август возразить против такого блистательного примера? Нас с тобой, милый брат, он послушает скорее, чем кого бы то ни было, потому что за нами реальная сила — наши легионы, и каждый наш солдат или офицер в душе носит больше свободы, чем нынешний сенат.
Важным условием для восстановления республики будет лишение нашей матери Ливии доступа к управлению государством (в первую очередь Августом). Ей придется присвоить почетное звание вроде матери отечества и отправить на отдых. О, с Ливией будет сложнее, чем с Августом! И здесь надо быть готовыми к самому неприятному: если она воспротивится нашему с тобой решению, то придется найти какой-нибудь другой, более действенный, способ, чтобы утихомирить ее. Я говорю не о ее смерти, а всего лишь о временной изоляции. Отдаленный остров с хорошим климатом, полный набор удобств и услуг, к которым она привыкла. Прялка, наконец, — ведь каждая уважающая себя (и уважаемая обществом) римская матрона должна все время прясть.
Действовать надо незамедлительно, Тиберий. Время идет, и Август все глубже погружается в трясину властолюбия. Порой и в гражданских делах требуется талант полководца — а он-то у тебя есть. Осмотрись на месте как следует и дай мне знать, когда приезжать в Рим и брать ли с собой войска. Письмо мне пошли со своим гонцом — нельзя, чтобы оно попало в руки Ливии».
Вечером того же дня Ливия в присутствии Августа прочла письмо вслух. Она несколько раз прерывала чтение, словно слезы душили ее и мешали читать. В конце письма была приписка: Друз сообщал, что на днях упал с коня и повредил ногу — так сильно, что пока не может ходить и его носят на носилках, словно старика или императора. Ливия сделала вид, что несчастье с Друзом как раз больше всего огорчило ее.
— Бедный мальчик! Как ему, наверное, больно! — вскричала она и прикрыла лицо письмом. Простояв так немного, она оправилась от приступа сострадания и взглянула на Августа.
По его лицу нельзя было понять, насколько Август рассержен на Друза. Скорее он казался озабоченным.
— Мне думается, что Друз просто болен, — после долгого молчания произнес Август, — Я не о ноге сломанной говорю. Нога — это пустяк, как сломалась, так и зарастет. У него котелок не варит, вот что.
— Ты думаешь, он сошел с ума, дорогой? — спросила Ливия, — А мне так не показалось. Он был совершенно нормален.
— Да ты не знаешь. Я тебе не рассказывал. — Август задумчиво почесывал подбородок. — Мы ведь с Друзом много беседовали в его последний приезд. Там, в Германии, всякая чертовщина начала твориться. То ночью голоса из леса звучат, велят нам убираться оттуда. Это, наверное, их божки шалят. То баба какая-то по лагерю разгуливает, вся белая и высотой с дерево. Недолго рехнуться.
— О боги! Несчастный мой сын, — пробормотала Ливия. Она внутри вся кипела от ярости, потому что Август как бы не заметил оскорблений в письме по ее адресу, — Я немедленно пошлю ему лекаря из самых лучших.
— Хорошая мысль! — оживился Август, — Пошли к нему лекаря да передай от меня: пусть выздоравливает и поскорее возвращается. Я уже скучаю по нашему Друзу. С ним так интересно было спорить! К тому же он мне нужен в Риме. Вообще не понимаю: зачем я тебя послушался, дорогая, и послал его в Германию?
Ливия только передернула плечами. Август не заметил этого движения и обратил внимание на пасынка, неподвижно стоявшего в стороне во все время чтения письма.
— Заменишь его в Германии, Тиберий?
— С радостью, — после некоторой паузы ответил Тиберий. — Прикажи, и я тотчас отправлюсь.
— Нет, нет, — вмешалась Ливия. — Пусть Тиберий еще немного побудет в Риме.
Она даже злиться перестала — так была удивлена недальновидностью мужа. Разве он не понял из письма, что братьев нельзя сводить вместе? Он совсем потерял чутье. Он разбаловался — ведь уже давно его мозгами и чутьем была она, Ливия.
Решили сделать так, как она и предложила: послать к бедному Друзу лучшего врача (Ливия это брала
