Спектр издевательств над бывшим отчимом (конечно, бывшим, раз их отец теперь Август) был безгранично широк и заключал в себе все, что только могли выдумать прихлебатели Гая и Луция, изощрявшиеся друг перед другом. Тиберию могли бросить во двор дохлую кошку, его могли освистать и закидать грязью на улице. Когда он по долгу службы отчитывался в сенате, Гай (нарочно для этого приходивший) постоянно прерывал его речь громкими оскорбительными замечаниями. Кто бы решился одернуть наследника Августа? Даже те сенаторы, что возмущались дерзкими выходками Гая, помалкивали, ибо не хотели когда-нибудь оказаться на месте Тиберия.
Почти семьдесят лет назад Цицерон воскликнул: «О, времена, о, нравы!» Интересно, что бы он сказал, увидев, как развращенный юнец в таком священном месте, как сенат, без всяких для себя последствий унижает зрелого человека, заслуги которого перед Римом столь велики? И что бы сказал Цицерон, заметив, что от заседания к заседанию выходки Гая находят все больше и больше сторонников? А это было именно так. Видя, что сила (а значит, и справедливость) на стороне Гая, под его знамена стекалось все больше перебежчиков.
К Августу за заступничеством Тиберий и не думал обращаться: во-первых, унизительно было ему жаловаться на юнцов, к тому же — детей Юлии, а во-вторых, он знал, что Август не поверит его жалобам и обвинит его в преступной зависти к высокому положению своих любимцев. Это было понятно. Огорчало Тиберия и пугало по-настоящему вот что: он не мог не заметить особого покровительства Ливии обоим наглецам. Неужели мать, которая знает подлинную цену каждой мелочи, подлинный вес каждого неосторожно оброненного слова, не придает значения чести своего единственного сына? Когда Тиберий за общим обеденным столом видел, что Ливия одобрительно кивает головой в ответ на какое-нибудь идиотское высказывание Гая по его адресу, он страдал гораздо больше, чем глотая оскорбления в сенате или отряхивая заляпанную грязью тогу в-присутствии многочисленных зевак и своих растерянных, но бездействующих ликторов[36]. Тиберий осознал, что остался совсем один! Совершенно не к кому было обратиться за сочувствием! Всю жизнь Тиберий носил свои обиды в себе, не испытывая желания с кем-нибудь ими поделиться. Но теперь его душа, загнанная в клетку, просто изнывала без сочувствия, как человек в пустыне мучается без воды. Единственный, кто понимал страдания Тиберия и пытался ему хоть как-то их облегчить, — был его бывший раб, ныне вольноотпущенник Калиб, оставшийся жить при хозяине. Их обоих связывало взаимное влечение.
Но что такое был Калиб? Игрушка, не более того. Облегчение, которое получал, общаясь с ним, Тиберий, было недолгим и, честно говоря, несущественным. Тиберию требовалась настоящая родственная душа.
Вот когда пришла пора пожалеть о покойном брате! Тиберий вспоминал его постоянно. Как не хватало ему Друза, как не хватало! Брат, оказывается, был для Тиберия самым главным человеком в жизни. Если бы он был сейчас жив! Уж он-то не позволил бы никому унижать Тиберия, даже и самому Августу. Не говоря о наглеце Гае и его клевретах[37]. Частенько Тиберий представлял, с какими постными лицами сидели бы на общих обедах Гай и Луций, если бы там присутствовал Друз. Уж он бы показал юным мерзавцам, как чувствовать себя наследниками престола!
Воспоминания о брате только усиливали мучения. Ведь ничего уже нельзя было поправить. И особенно горько было сознавать, что в смерти брата есть доля и его, Тиберия, вины. Он предал Друза, предал! Будь проклята мать, заставившая его сделать это! Почему Тиберий согласился сделать подлость? Да потому, что спасал этим свою жизнь.
И что теперь утешать себя тем, что остался жив? Кому нужна такая жизнь? Стоило ли ради нынешнего жалкого существования идти на союз с ненавистной Ливией? Не лучше ли было послушаться Друза и попытаться изменить существующий порядок? У них вдвоем все бы обязательно получилось. И Тиберий был бы сейчас вольной птицей, а не рабом Августа и Ливии.
Жизнь в Риме с каждым днем становилась для Тиберия все мучительней. Но если поминутно оскорбляемую гордость можно было научиться смирять, а голос больной совести — заглушать мнимым страхом перед смертью, то всегда оставалась еще одна пытка. Пострашнее, чем все остальные, — неопределенность будущего. Словно его посадили в глубокую яму и ни слова не сказали о том, когда выпустят и выпустят ли вообще. При Августе Тиберий будет мальчиком на побегушках, вечной рабочей скотиной. А потом, когда император ляжет на погребальный костер? Следующий император — Гай Цезарь — мстя за обиду, нанесенную Юлии, не пошлет ли Тиберия качать воду на поля вместе с рабами? Именно гак он и поступит, чего там гадать. И в Риме не найдется никого, кто бы заступился, и не будет под рукой послушных и преданных легионов. На заступничество матери тоже не стоит надеяться — она сделала ставку на молодых наследников. Как жить?
Единственный способ хоть как-то прояснить для себя будущее был — обратиться к тем, кто умеет читать людские судьбы: к гадателям и астрологам. Но тут важно было не ошибиться в выборе, потому что дело слишком серьезное, а среди этой публики как нигде много встречается шарлатанов и проходимцев. Непременно нужно было иметь рядом с собой опытного и умелого предсказателя судьбы, причем такого, который всегда говорит правду, какой бы неприятной она ни была. У Тиберия раньше был один такой, грек по происхождению, всегда предсказывавший хозяину победы в сражениях и почти никогда не ошибавшийся. Но он умер несколько лет назад, не сумев даже предугадать дня своей смерти: говорил об их с Тиберием дальнейшем плодотворном сотрудничестве, о минимум тридцати годах, в течение которых он будет с благоговением следить за блистательной карьерой хозяина, а сам разбился насмерть, грохнувшись с лошади.
Когда-то Ливия, беременная Тиберием, получила знак, предрекающий ее еще не рожденному сыну великую судьбу. Она взяла яйцо из-под наседки и несколько дней не выпускала его из рук, согревая своим теплом. Вылупился из яйца петушок, и на него все сбегались посмотреть. Мнение предсказателей было единодушным: мальчик родится выдающийся, а уродливый, склоняющий набок голову цыпленка гребень — явное указание на грядущую царскую корону. Какая корона могла быть в республике? С тех пор как изгнали последнего из Тарквиниев, символов царской власти больше не носил никто. Август правит и без всякой короны. А вот цыпленок, рассказывают, на следующий день сдох. Уж не это ли было самым верным предсказанием?
После долгих поисков и придирчивого отбора Тиберий выбрал молодого, но пользующегося большим уважением среди любителей узнавать свои судьбы астролога. Звали его Фрасилл, и был он сириец, мальчиком привезенный в Рим сирийским проконсулом Пизоном, — уже тогда он проявлял удивительные способности, благодаря которым сейчас медленно, но верно входил в моду в Риме, несмотря на огромную конкуренцию. Фрасилл был невысокий, сухощавый и большеглазый юноша. Что бы он ни делал: рассматривал ли созвездия, бросал ли перед собой сухие бобы, ощупывал ли печень принесенного в жертву теленка — он всегда умел объяснить видимые ему одному знаки очень убедительно. Ему был знаком язык птиц и животных, но Фрасилл совершенно не кичился этим и не имел привычки напускать на себя вид таинственной многозначительности, так свойственной большинству астрологов.
Он покорил Тиберия тем, что сразу понял, чего именно ждет Тиберий от гадания. Первым делом Фрасилл сказал, что никогда ему не приходилось встречать человека, столь несправедливо обиженного судьбой. Это даже слегка пугает его и мешает видеть, сказал Фрасилл. Как бы это объяснить? Ну, словно окно, сквозь которое предсказатель имеет право заглянуть в неведомое, чтобы увидеть жизненный путь человека, занавешено чем-то темным. Признаков, определяющих судьбу, очень много, сказал Фрасилл. И не все они обладают одинаковой способностью быть понятыми и правильно истолкованными. Таким признаком, к примеру, может служить разбитая за обедом чашка, но им может оказаться и орел, среди белого дня прилетевший и севший человеку на плечо. Соответственно такие знаки и видны по-разному: одни — ярко, другие — более тускло. В случае с Тиберием, сказал Фрасилл, необходим именно такой сверхзнак, только его можно будет увидеть сквозь темную завесу. Не замечал ли сам Тиберий чего-нибудь такого в последнее время или хотя бы в прошлом?
Все такие знаки в его жизни были, с горечью отвечал Тиберий, но, к сожалению, уже давно. В юности, когда он совершал свой первый поход на Восток и войско проходило мимо алтарей, сложенных здесь когда-то римлянами, на этих алтарях сам по себе загорелся огонь, что произвело на всех большое впечатление. Великолепная примета, ничего не скажешь, но она тогда же и была отыграна, потому что первый поход под началом Тиберия закончился весьма успешно. Или однажды, перед походом в Паннонию, когда Тиберий посетил оракула Гериона, близ Патавия, тот велел ему бросить в ручей золотые кости — и
