— А ты не вешай нос! — вдруг перешел на “ты” Стиссен. — Вон Британия такой же шиллинг, как твоя Бельгия, а посмотри, как они нос задирают! Учись, бельгиец! Хо-хо-хо!
— Стиссен, бельгийцу нужна хоть маленькая сенсация, — сказал один из французов. — Может быть, имеете что-нибудь лишнее?
— Бельгиец ставит коньяк, — добавил другой журналист.
— Что же, может быть разговор, — сказал Отто Стиссен, и тотчас глаза его влажно заблестели, выдавая главную страстишку Дырявой Копилки.
Французы выпили по рюмке коньяка, попрощались и, сославшись на неотложные дела, ушли.
— Ну, так что же тебя интересует? — спросил Стиссен.
— Все. Моя газета горит. Шеф сказал: “Поезжай в Берлин, пришли хоть что-нибудь остренькое”.
— Это не так просто делается. — Стиссен опрокинул подряд две рюмки коньяка. — А ты сработай, как наши. Сочини что-нибудь сам. Ну, там… Ганс Шнейдер, перебежавший от коммунистов в западный мир демократии, рассказал вашему корреспонденту, и… пошло, пошло! Валяй что хочешь… (Опрокинута еще одна рюмка коньяка). Хо-хо-хо! Здорово можно накрутить! Или — про красный террор. Как это называется?.. Да! Колыма! Да, именно Колыма! Словечко-то какое! Хо-хо-хо! Чудом бежавший из Колымы немецкий военнопленный икс, игрек, зет рассказал вашему корреспонденту… хо-хо! Такого можно навертеть, что читательницы старше сорока лет будут валяться в обмороке. Хо-хо-хо! (Опрокинута еще одна рюмка). А в общем, это ерунда. Уже надоело. Сенсация должна быть как острый нож, с разбегу вбитый читателю под ребро. Хо-хо-хо!
Рычагов не без удивления наблюдал, как на его глазах менялся Стиссен. Весь он как-то сразу осунулся и оплыл. Только глазки, бойкие, маленькие, вдруг зажглись, оживились, стали жадными, ищущими. Стиссену было лет сорок пять, но он уже изрядно облысел. Когда-то его лицо, наверно, было красивым, а теперь, став дряблым, все в бесчисленных склеротических жилках, увенчанное крупным багровым носом, оно было неприятным, отталкивающим.
— Бельгия, закажи еще бутылочку! Я, может быть, все-таки выгребу для тебя что-нибудь из своих карманов.
Отто Стиссен выпил еще полбутылки коньяку, и Рычагов с интересом наблюдал за дальнейшими изменениями в своем собеседнике.
Речь Стиссена вдруг стала быстрее, в ней появилась бессвязность, но в то же время он, оказывается, прекрасно понимал все, о чем говорилось за столом.
— Бельгия, ты мне нравишься! Оказывается, на вашей бейсбольной площадке произрастают хорошие парни.
— Спасибо, — улыбнулся Рычагов.
— Тебя зовут Пауль?.. Прекрасно! Так вот, запомни: сенсация — это прежде всего то, что не каждый день случается. Мы вот вчера не знали друг друга, а сегодня — друзья, и это самое интересное. Жизнь! Но, увы, это не щекочет нервы, в этом нет сенсации. Дай мне по морде и уйди, захватив мою зеркалку, — это уже кое-что…
— Мне бы хотелось без драки, — улыбнулся Рычагов. — Может, вы…
— Говори “ты”. Мы, американцы, не любим… Мы простые парни… Что же для тебя придумать? Фотокамера у тебя есть?
— Нет. И не умею.
— Жаль. Но, может, твоя газета обойдется и без фото?
— Вполне.
— Тогда так: завтра утром будь на любой станции городской дороги. Увидишь маленький спектакль.
— Что именно?
— Наши люди руками немецкой полиции будут трясти газетные киоски.
— Зачем?
— Чтобы не торговали восточными газетами.
— Почему? Разве не должен каждый читать то, что он хочет читать?
Стиссен расхохотался, и его смех слился с грохотом поезда.
— Слушай, парень, ты же типичная надземка! Да на кой черт нашим, чтобы западные немцы знали, как живут восточные? Пирог разрезан, и каждый лопает свое.
Рычагов покачал головой:
— Нет, с киосками — это не товар. Мне нужно такое… с изюминкой… Может, есть что-нибудь новенькое у Хауссона? — осторожно спросил Рычагов. — Французские коллеги говорили мне…
Стиссен поднял ладонь и наклонился к Рычагову:
— Ерунда! То, что Хауссон говорит вслух, никому не надо. Сенсация — то, о чем он молчит. Понял, парень?
— Я думал, хоть что-нибудь… Французы рассказывали мне про последнего русского офицера- перебежчика…
Стиссен махнул рукой:
— С этим русским туман и полная ерунда. Кто-то дал о нем информацию по радио, а Хауссон взбесился, дал отбой, и ружья в козлы… — Стиссен вынул из кармана фотографию и бросил ее Рычагову. — Вот он, наш таинственный Хауссон. Таскаю с собой на случай сенсации. У него есть еще прозвище: “Отец русских перебежчиков”…
Такой фотографии Хауссона Рычагов в архивах не видел. На фотографии во весь рост был снят высокий, спортивного вида мужчина, держащий на поводке разлапистого бульдога.
— Я снял Хауссона возле его квартиры. Чдную можно дать подпись: “Мокрица и Мориц”. Мокрицей мы зовем Хауссона за его вечно потные руки. А Мориц — имя бульдога. Два холостяка на прогулке.
— А нельзя все же получить у него интервью? — робко спросил Рычагов.
Стиссен помолчал и вдруг захохотал:
— Хо-хо-хо! Ты же совершенно не знаешь Мокрицу. У нас здесь есть Гарри Дамп, король репортажа из газеты “Балтимор сан”. Он говорит: “Легче взять интервью у мыши, которую уже съел кот, чем у Хауссона”. Хо-хо-хо! Неплохо сказано?
— Он вовсе не принимает журналистов?
— Почему? Обязательно примет! Но не скажет ни слова, годного для твоей газеты! Хо-хо-хо! — Стиссен вдруг оборвал смех и уставил на Рычагова веселые глаза. — Слушай, парень, идея! Только ты соглашайся. Идем сейчас к Мокрице — он теперь как раз обедает дома. Это близко. Я гарантирую, что он нас примет. Ты будешь его атаковать, а я вас сниму и фото дам в свей журнал с подписью: “Бесполезный штурм крепости Хауссон бельгийским журналистом”. Это будет выглядеть смешно и понравится американцам: какой-то бельгиец пытается обойти железного майора! Ну, сработаем?
Рычагов молниеносно обдумывал так внезапно возникшее предложение, о котором мог только мечтать. Было одно “но” — фотография, которая останется у Стиссена. “Рискну, — решил он. — Можно будет потом попробовать эту фотографию из Дырявой Копилки вынуть”.
— Согласен! — весело сказал Рычагов. — Поехали!
15
На вечернее свидание в ресторан “Палас” Посельская умышленно пришла раньше назначенного времени. Пусть Альма Гуц думает, что она так жаждала этой встречи, что не могла утерпеть до условленного времени. Кроме того, Наташа увидит, как они будут собираться, и лишит их возможности разговаривать без нее.
Посельская села в кресло в глубине холла, откуда был виден и вход с улицы, и часть ресторанного зала. Раскрытый иллюстрированный журнал помогал ей вести наблюдение незаметно.
С улицы вошел высокий парень в модном пальто ярко-желтого цвета. Сорвав с головы берет, он стряхнул с него мокрый снег и направился к гардеробу. Потом долго прихорашивался перед зеркалом.
