Призрак уходит

ОН: Но тебе же нравится уступать.

ОНА: Заткнись, черт тебя побери! Заткнись! Просто заткнись.

ОН: А мне-то казалось, что ты прекрасно владеешь речью. Ты так находчива в играх. Когда мы изображаем девицу по вызову и клиента, каких только чертовски острых словечек ты ни придумываешь! А какое разнообразие восхитительных звуков сопровождает игру «Джейми насилуют». А теперь без конца повторяешь «заткнись», «прекрати» — и только-то.

ОНА: Повторяю: все кончено. Уйди из этого дома.

ОН: Нет. Не уйду.

ОНА: Ну тогда уйду я.

ОН: Куда это?

ОНА: Прочь.

ОН: Да брось, душка. У тебя самая соблазнительная попочка на свете. Давай поиграем во что-нибудь необычное. И будем говорить ужасные непристойности.

ОНА: Оставь меня в покое! Уходи немедленно. Билли скоро вернется. Немедленно уходи! Иди отсюда, или я вызову полицию.

ОН: Стоит копам взглянуть на тебя в этих шортах и маечке, и они тоже не уйдут. У тебя самая соблазнительная попка и самые разнузданные желания.

ОНА: Что бы я ни сказала, ты все сведешь к попке? Пытаешься объяснить тебе по-человечески, а ты не слышишь.

ОН: Это меня подстегивает.

ОНА: А меня злит. И я ухожу из дома.

ОН: Готово. Ну-ка посмотри!

ОНА: Нет!

(Но его это не останавливает, и она убегает.)

Люди, сидевшие в кафе, скорее всего, принимали нас с Климаном за отца с сыном: с чего бы иначе я позволял ему так восторженно властвовать в разговоре да еще наклоняться вперед и, акцентируя мое внимание на ключевых пунктах рассказа, касаться то плеча, то руки, то локтя?

— В тот день не подвел никто, — говорил он. — Но лучше всего выступал журналист по имени Макдоннел. Сказал что-то вроде: «Я буду вынужден говорить легкомысленно, потому что иначе не справлюсь с волнением, стоя на этой кафедре». Выдал много историй, раскрывающих характер Джорджа. И все, что он говорил, было исполнено любви. Я не хочу сказать, что в других выступлениях любви не чувствовалось. Но в словах этого Макдоннела вы чувствовали крепкую любовь мужчины. И восхищение. И понимание того, кем был Джордж. Думаю, историю про Джорджа и футболку рассказал именно он. Хотя, может, и орнитолог. Это неважно. Они отправились в Аризону выслеживать какую-то редкую птицу. В сумерках двинулись в пустыню — говорили, что после заката больше шансов повстречаться с этим диковинным созданием. Но отыскать его так и не удалось. И тут Джордж сдернул с себя футболку и швырнул ее в небо. Летучие мыши сорвались с мест и метались вокруг футболки, пока она падала. Джордж снова и снова подбрасывал ее в небо, всё выше и выше, а летучие мыши всё яростнее метались вокруг, и Джордж воскликнул: «Они ее принимают за огромную бабочку!» Это напомнило мне эпизод из «Хендерсона, заклинателя дождя». Последние страницы, когда Хендерсон выходит из самолета на Лабрадоре или Ньюфаундленде, я уж не помню где, и танцует на леднике со всем хлещущим через край темпераментом африканского заклинателя дождя, с редкостным темпераментом избранника судьбы, богатого, наделенного преимуществами белого протестанта-англосакса, с темпераментом, который встретишь среди них у одного на десять тысяч. И это был триумф Джорджа. Это был сам Джорд ж. Протестант-англосакс с хлещущим через край темпераментом. Жаль, что не помню всего, что рассказывал тот замечательный человек, потому что именно он донес суть. Но потом снова пошли эти чертовы песнопения. «Славься, Господь, славься», и, слыша это «славься, Господь», я каждый раз тихонько повторял: «Он не здесь. И все это знают. Все, кроме вас. Сюда он пришел бы в последнюю очередь». Среди поющих были негритянки всех габаритов. И толстухи с огромными задницами, и скрюченные лысые старушонки, которым на вид лет сто, и тоненькие, высокие, гибкие девушки, частью очень застенчивые: глядя на них, ты понимал, какой ужас охватывал всех, когда хозяин шел по плантации, высматривая, с кем бы ему поразвлечься. Были большие, коренастые и самодовольные, были большие, коренастые и сердитые, а еще примерно с полдюжины черных парней — все с гладкой блестящей кожей, и, мистер Цукерман, я все время думал о рабстве. Раньше, оказываясь рядом с черными, я, по-моему, никогда столько не думал о рабстве. А тут собравшиеся, которых они развлекали, были сплошь белыми, и возникала ассоциация с менестрелями, ублажавшими знатную публику. В этом христианском храме мне чудились слабые отголоски рабства. За спинами певцов, в верхней части апсиды, сверкал золотой крест таких размеров, что на нем можно было бы распять Кинг Конга. Должен сказать, в Америке я ненавижу две вещи — рабство и крест, в особенности их сочетание, попытки рабовладельцев оправдывать обращение негров в собственность ссылками на Священное Писание, на право, данное им Богом. Впрочем, мое неприятие этой гадости тут ни при чем. Прощальные речи шли одна за другой. Всего — девять.

Нам принесли заказанное, и он прервал свой рассказ, чтобы выпить полчашки кофе, но я не сказал ни слова, твердо решив воздерживаться от любых вопросов и просто ждать, что еще он предпримет, чтобы я наконец увидел в нем двадцативосьмилетнего титана от литературы и смиренно освободил ему путь.

— Думаю, вы гадаете, как это я познакомился с Джорджем, — продолжал он. — Это случилось, когда он приехал в Гарвард на веселую вечеринку, устроенную клубом «Злой язык». Джордж танцевал на столе с моей девушкой. Выбрал ее как самую сексуальную. Он был великолепен. Произнес замечательную речь. Джордж Плимптон был великим человеком. Кое-кто говорил, что он сумел и умереть с достоинством. Вранье. Ему просто не выпало шанса вступить в сражение. А он был из борцов. Случись инфаркт днем, он бы с ним справился. Но ночью, во сне? Просто выстрел в затылок.

В этот момент я вспомнил, что в одной из своих книг Джордж приводил интервью, взятые у друзей- литераторов и затрагивавшие «фантазии на тему смерти». Позже, порывшись в домашней библиотеке, я обнаружил, что эта книга — «Потайной ящик» — начинается описанием знаменитого поединка с Арчи Муром в 1959-м, а заканчивается рассказом о том, как в 1974-м Джордж отправился по заданию «Иллюстрейтед спорте» в Заир, чтобы присутствовать на матче с участием тяжеловесов Мухаммеда Али и Джорджа Формана. Когда «Потайной ящик» вышел в 1977-м, Плимптону было пятьдесят, и, вероятно, лет в сорок семь — сорок восемь, когда начинался сбор материала, идея расспросить братьев-писателей, какой им видится их будущая смерть, представлялась ему не более чем забавной, и все ответы — в его изложении — были комичными, причудливыми или театральными. Ведущий колонку в газете Арт Бухвальд сказал, что видит себя падающим замертво на корте Уимблдона — во время розыгрыша финального кубка среди мужчин, в возрасте девяноста трех лет. Молодая англичанка, назвавшаяся «независимой поэтессой», поведала Джорджу в баре Киншасского интерконтинентального отеля, что «круто было бы умереть от удара током, играя на электрогитаре в рок-группе». Мейлера, который тоже прилетел в Киншасу писать о чемпионате, больше всего привлекала идея стать жертвой животного. Если на суше, то льва, если в море — кита. А сам Джордж видел себя умирающим на стадионе «Янки»: «иногда бэттером, оглушенным свирепого вида бородачом, иногда запасным, налетевшим на статуи, прежде стоявшие в глубине центрального поля».

Смешно и оригинально — вот как Джордж и его друзья представляли себе свою смерть, когда еще не верилось, что она в самом деле наступит, когда эти мысли были лишь поводом пошутить. «О! А ведь есть еще смерть!» Но смерть Джорджа Плимптона не была ни смешной, ни оригинальной. И абсолютно не соответствовала его фантазиям. Он умер не в полосатой спортивной форме на стадионе «Янки», а в полосатой пижаме, во сне. Умер как все мы — в ранге любителя.

Вынести этого я уже не мог. Невыносима была энергия мальчика-переростка, его упоенная самоуверенность, гордость ролью энтузиаста-рассказчика. И что окончательно добивало — Джордж тоже не мог бы этого вынести. Но если я намеревался сделать все возможное, чтобы Климан не выпустил биографию