нарядное бюстье и действительно оказавшейся, как я понял, когда всмотрелся, нарядным бюстье. Поверх него был надет очень длинный кардиган, отделанный широким кантом рифленой вязки и легко перехваченный таким же рифленым и мягким поясом. Вещь, по качеству и изяществу полярно противоположная перешитому из больничного халата платью Эми Беллет; связанный из толстых мягких жгутов, кардиган был светлее и нежнее цвета загара и стоил, наверное, около тысячи баксов. Закутанная в него, Джейми казалась истомленной, соблазнительно томной, похожей на женщину в кимоно. Но говорила быстро и уверенно, как говорят, если нет возможности уклониться, вконец запутавшиеся люди.
— А вы зачем переезжаете в Нью-Йорк? — сказала она под давлением моего взгляда.
— Живущая здесь приятельница очень больна, — ответил я.
Все еще было непонятно, почему я сижу в этой квартире и чего добиваюсь. Изменить свою жизнь? Но как? Заменив вид на мамонтовые деревья и изгородь из необработанного камня видом на стилизованную под Средневековье церковь викторианской эпохи? Наблюдать из окна не оленей, ворон и диких индеек, населяющих мои леса, а машины?
— У нее опухоль мозга, — пояснил я, просто чтобы продолжить беседу. Беседовать с Джейми.
— Вот как… А мы уезжаем, потому что я не хочу погибать во имя Аллаха, — ответила она.
— Но разве есть реальная опасность? Здесь, на Семьдесят первой Западной?
— Этот город — сердце того, что они ненавидят. Бен Ладен просто свихнулся на идее зла. И это зло он зовет «Нью-Йорк».
— Мне трудно судить. Газет я не читаю. Давно, уже несколько лет. В «Нью-Йоркском обозрении» просмотрел только колонку объявлений. Можно сказать, не знаю,
— Но ведь о выборах вы знаете, — вступил в разговор Билли.
— Практически ничего. В захолустье, где я живу, люди не обсуждают политику, во всяком случае с чужаками вроде меня. Телевизор я почти не включаю. Так что нет, можно сказать, не знаю ничего.
— И за войной не следили?
— Нет, не следил.
— За враньем Буша?
— Тоже нет.
— Трудно поверить, вспомнив ваши книги, — усомнился Билли.
— Я уже отслужил свое как отчаянный либерал и бунтующий гражданин. — По видимости я вроде бы обращался к нему, но по сути опять говорил для нее, и делал это по причине, вначале непонятной даже мне самому, повиновался стремлению, сопротивляться котому не хотелось, с которым меньше всего хотелось бороться. И как бы ни называлась сила, вышвырнувшая меня в возрасте семидесяти одного года назад в открытое пространство, как бы ни называлась эта сила, которая для начала погнала меня в Нью-Йорк к урологу, она стремительно набирала мощь в присутствии Джейми Логан, в этом ее свободном тысячедолларовом кардигане, наброшенном на низко вырезанное бюстье. — Я не хочу формулировать свое мнение. Не хочу высказываться «по вопросам». Не хочу даже знать, в чем они состоят. Я отказываюсь быть в курсе, а с тем, от чего отказываюсь, я расстаюсь. Поэтому и живу, где живу. Поэтому и вы хотите жить в том месте.
— Поэтому Джейми хочет там жить, — поправил Билли.
— Да. Я все время боюсь. Новое место может помочь. — Внезапно она замолчала. Не потому, что спохватилась и предпочла утаить свои страхи от человека, готового поменять надежное убежище на открытую всем опасностям нью-йоркскую квартиру, а потому, что направленный на нее взгляд Билли намекал, будто она сознательно искушает его поспорить в моем присутствии. Он, конечно, ее обожал, но и обожание имеет свои пределы. Брак есть брак, и в каких-то случаях ему было трудно сладить со своей очаровательной половиной.
— Другие тоже уезжают, опасаясь террористов? — спросил я ее.
— Другие любят об этом поговорить, — признал Билли.
— Но некоторые уехали, — торопливо вставила Джейми.
— Ваши знакомые? — спросил я.
— Нет, — с ударением произнес Билли. — Мы будем первыми.
С улыбкой, которая мне (плененному ею так же молниеносно, как, думаю, в свое время пленился ею Билли, но находящемуся по другую сторону опыта: мой был уже где-то на грани забвения) показалась не только щедрой, но также искусительной, Джейми небрежно и высокомерно обронила:
— А я всегда люблю быть первой.
— Что ж, если дом вам подойдет, он ваш. Давайте нарисую план.
Вернувшись в отель, я позвонил Робу Мэйси, местному плотнику, который уже десять лет присматривал за моим домом, и его жене Белинде, раз в неделю делающей уборку и привозящей продукты, если мне неохота ехать за восемь миль в Атену. Продиктовал им список того, что необходимо упаковать и отправить в Нью-Йорк, и сообщил о приезде через неделю молодой супружеской пары, которая проживет у меня весь следующий год.
— Надеюсь, это не связано с вашим здоровьем? — откликнулся Роб.
Именно он отвез меня в Бостон, а потом доставил из больницы домой, когда мне девять лет назад удаляли простату, а Белинда стряпала мне и с удивительной чуткостью помогала справляться со всеми сложностями в хлопотные недели выздоровления. С тех пор я ни разу не был в больнице и не болел ничем, кроме легкой простуды, но добросердечная чета Мэсси, бездетные супруги среднего возраста (он — жилистый, умный, покладистый, она — полногрудая, общительная, суетливая), со времени операции даже пустяшные мои дела воспринимали как нечто требующее повышенного внимания. Даже от родных детей не имел бы я в старости лучшей заботы, а может, имел бы и худшую. Оба они не прочли и строчки из моих книг, но, натыкаясь в газете или журнале на мое имя или фотографию, Белинда сразу же делала вырезку и приносила ее мне. Я неизменно заверял, что вижу это впервые, а после ухода Белинды, не желая обидеть добросердечную женщину, уверенную, что вырезки хранятся в специальном альбоме, тщательно разрывал, не глядя, принесенный ею листочек на мельчайшие кусочки и только после этого выбрасывал в мусорную корзинку. С
На мой семидесятый день рождения Белинда приготовила бифштексы из оленины с красной капустой, и мы втроем отужинали у меня дома. Мясо — охотничий трофей Роба, добытый в наших лесах, — было отменным, и таким же было веселое дружелюбие и тепло моих друзей. Они поздравили меня шампанским и подарили свитер из шерсти ягненка, купленный для меня в Атене. А потом попросили рассказать, каково это — быть семидесятилетним. Я сидел во главе стола. Поблагодарив за свитер, я поднялся с места и произнес: «Речь будет очень короткой. Представьте себе четырехтысячный год». Они улыбались, уверенные, что сейчас последует шутка, и я пояснил: «Нет-нет, я серьезно.
Подумайте о четырехтысячном годе. Представьте его себе всесторонне, во всех аспектах. Не торопитесь». Минуту над столом висела тишина. «Вот это и значит быть семидесятилетним», — тихо сказал я и сел.
Нельзя было приглядывать за домом лучше Роба Мэйси. И вести хозяйство лучше Белинды. О таком можно только мечтать. И хотя я лишился присматривавшего за мной Ларри Холлиса, у меня оставалась эта пара, и тем временем, которое я имел для работы, и даже всем написанным я был отчасти обязан их восхитительной заботе обо всем остальном. И вот теперь я их брошу!
— Здоровье в полном порядке. Но есть работа, которую нужно закончить в городе. Поэтому я поменялся с ними домами. Буду держать с вами связь. Если понадобится что-то сообщить, звоните мне «в кредит».
— Натан, — добродушно сказал мне Роб, — звонков «в кредит» не существует уже двадцать лет.
— Правда? Ну, вы меня поняли. Я скажу им, что Белинда будет, как раньше, приходить раз в неделю, а в случае надобности они могут звать вас обоих. Платить буду я сам, но если Джейми Логан или Билли Давидофф попросят вас о чем-то дополнительном, то договаривайтесь напрямую.
Произнеся имя Джейми, я вдруг почувствовал острую боль; больно было оттого, что я не только теряю ее, как Роба и Белинду, но и сам хлопочу о том, чтобы эта потеря стала реальностью. Было такое чувство, словно я лишаюсь самого дорогого на свете.
