спины инструктора, практически ничего не было видно.
Профессия летчика действительно трудная, опасная, но очень романтичная! Причем романтизм присущ лишь начальным этапам освоения этой профессии, дальше для летчика это повседневный труд, оттачивание техники и мастерства. Я начал и закончил свою летную карьеру на романтической ноте, когда каждый полет для меня был еще наподобие неуправляемого спуска на лыжах с крутой-крутой горы — дух захватывает от восторга и страха, ибо не знаешь, что тебя ждет внизу, мягкий сугроб или стволы деревьев.
Инструктором у меня был Иван Федорович Ткачев — летчик с большой буквы. Мы жили в одном доме, и бывало, что по воскресеньям я иногда помогал ему, «тепленькому», добраться до своей квартиры, а уже во вторник (летчики — народ суеверный, по понедельникам полетов не бывает) он с «вещмешком» за спиной (то есть со мной) такие выделывает «коленца» на своем МиГ-15, что я не мог понять, где небо, а где земля, где перегрузки, а где невесомость. Кое-что я умел делать и сам. Уверенно крутил традиционную «бочку», неплохо делал боевой разворот. Иногда Иван Федорович доверял мне взлет-пробег по полосе и при достижении определенной скорости — отрыв и набор высоты. Но у нас были и нетрадиционные упражнения. При небольшой кучевой облачности мой инструктор виртуозно лавировал между отдельными облачками, как будто мчался на автомобиле по проспектам, улицам и переулкам большого города. Пробовал и я, но, как правило, сносил углы и разрушал дома этого мифического, заоблачного, созданного нашим воображением города. Летом, если под нами паслось стадо коров, мы набирали высоту, затем пикировали на это стадо, а когда выходили из «пике», то мощная струя от нашего двигателя ударяла по стаду, и коровы в страхе разбегались по полю. Пастухи, погрозив нам кулаками и послав, наверное, в наш адрес пару «ласковых» слов, бросаются собирать стадо, а мы с чувством выполненного долга ясными соколами уходили в голубые дали. Было и еще кое-что, но это уже обязательное упражнение. На вершине «горки» имитировалась на несколько секунд невесомость (ни с чем не сравнимое состояние!). За это время ты должен выпить из фляги пару глотков воды и съесть вафлю. Естественно, все это делается второпях, капли и крошки начинают плавать по кабине — страшно интересно было наблюдать за ними! А когда невесомость заканчивалась, то в силу естественного закона гравитации все эти капли и крошки, а вместе с ними пыль и мусор кабины, которым тоже, видно, нравилась невесомость, — все это сыпалось на меня, и не знаю уж по каким таким законам, в основном на лицо. На всю жизнь сохранил память и чувство огромной благодарности своему инструктору за минуты восторга и какого-то небывалого, неземного ощущения, которое я испытал с ним в небе Подмосковья. В моей летной книжке — 15 часов налета на реактивной технике. Для профессионала- летчика это мгновение, а для меня — часть моей жизни.
Полеты на «тихоходном» Ил-14 тоже имели свои прелести. Мы летали «правыми» пилотами, строго соблюдая святой закон авиации: «Наше дело правое, не мешай левому!» Кстати, место второго пилота на этом самолете штатно принадлежало Марине Попович. А мы и не мешали, командир (левый пилот) вел самолет, а я с огромным удовольствием любовался подмосковными лесами, городами, поселками, реками, водохранилищами. Это совсем не то, что мы видим через маленькое круглое окошко, когда летим пассажирами гражданского самолета! Здесь простор, видимость — от горизонта до горизонта. Из полетов на Ил-14 мне запомнилась пара моментов. Спокойно летишь, подергивая штурвалом вправо-влево, вверх-вниз, небо чистое, видимость отличная. И вдруг перед тобой сплошная белая или черная стена и ты к ней все ближе, ближе и ближе. Ты, конечно, понимаешь, что это — облака и что тебе они ничем не грозят, и тем не менее у тебя замирает сердце, когда самолет врезается в эту белую массу и тебя начинает потрясывать. То ли дело с Иваном Федоровичем, когда ты и глазом не успеешь моргнуть, как истребитель, как нож острый, режет облако, и ты опять в чистом небе.
Очень мне запомнился мой первый полет на Ил-14, и не потому, что он был действительно первым, а по другим причинам. Авиационный технический состав (инженеры, борттехники, механики), для того чтобы получать свой хлебный паек, должны определенное количество часов побывать в воздухе хотя бы в качестве пассажиров. Как правило, технари на транспортных самолетах — старые авиаторы, никого и ничего не боящиеся, все знающие и все умеющие, которые за словом в карман не полезут и которым палец в рот не клади — вмиг отхватят! Вот такие пассажиры были и в моем первом полете. Набралось их человек пять- шесть. Они чинно заняли места в уютненьком салоне нашего самолета, где на подлокотниках и подголовниках были белые крахмальные салфетки. Летим. Я первый раз держу штурвал самолета. Волнуюсь, конечно. Не все получается как надо, штурвал в моих руках ходит ходуном. Но тем не менее добросовестно отработал заданное упражнение — порулил часа полтора, и когда самолет с помощью командира приземлился, то я с чувством выполненного долга и удовлетворения вышел из кабины в салон самолета. Наш чистенький салон напоминал туалет питейного заведения, где накануне состоялась грандиозная пьянка (другого, более литературного сравнения что-то не подвернулось), а мои пассажиры выглядели как активные участники этого культурного мероприятия: бледные, растрепанные и, конечно же, страшно злые! Я все понял и быстро оценил ситуацию. Первый порыв был вернуться в кабину, но сзади подпирал командир, и я решил под его прикрытием идти вперед — будь что будет! Когда я проходил между рядами кресел, то под испепеляющим взглядом моих пассажиров становился все меньше и меньше, а с трапа сполз вообще маленькой, ничтожной букашкой. Истерзанные технари гордо молчали, но в каждой паре глаз я успевал прочитать такую поэму, такие невысказанные муки и презрение, какие не выдержит ни одна бумага и не пропустит ни одна цензура. Неблагодарные! А я их еще бесплатно катал на самолете.
Авиация, как и Восток, — дело тонкое. Здесь постоянно и тесно переплетаются, с одной стороны, геройство и удаль, романтика и подвиг, оптимизм и шутка, ну а с другой — упорный труд и настойчивость, аварии и поломки, увечья и смерть. Бывало за мою короткую летную жизнь, приезжаем на аэродром на полеты, а их отменили: кто-то накануне нашего приезда разбился. Аэродром «Чкаловский» — испытательный, так что там всякое бывало. Не знаю, как сейчас, но в те времена сохранялась еще искусственная горка, с которой начинал разбег перегруженный самолет Чкалова, когда он летел через Северный полюс в Америку. С нами и такое случалось: едем на аэродром, погода отличная, только приехали — низкие облака или сильный ветер. Полеты отменяются, и мы возвращаемся к себе в профилакторий, где нас уже ждет бильярдный стол.
Если на флоте основным, «родным» видом спорта является перетягивание каната, то в авиации пальма первенства за бильярдом. Нет полетов — мы до умопомрачения гоняем шары, зачастую забыв снять унты и меховые штаны. И это в рабочее время! Командование и врачей эта проблема, видимо, тоже волновала. И чтобы успокоить себя и придать нашей игре видимость работы, азартную игру на бильярде возвели в статус «Работа на тренажере по отработке глубинного зрения». Не знаю, как с глубинным зрением, но со временем мы были уже почти профессионалами в этой игре. В те далекие времена, когда возможности телевидения были ограничены, не было видеокассет и нас не насиловали «мыльными» операми и американскими боевиками, холл профилактория, где стоял бильярдный стол, был нашим культурным центром, где мы собирались, чтобы поделиться впечатлениями прошедшего дня, обсудить последние новости, послушать летные байки и свежие анекдоты, ну и конечно же сгонять партию в бильярд. Играли все: «старики» и герои, девушки и мы, вновь прибывшие, играли один на один, два на два и даже три на три. Был такой закон: проиграл всухую — залезай под стол, проползи вокруг каждой из шести его тумб и еще, как мне помнится, пару раз прокукарекай, твоя фамилия заносится в «черный список», и ты сутки не имеешь права брать в руки кий. Закон соблюдался очень строго. И даже наши герои иногда, кряхтя, лезли под стол, демонстрируя одновременно, что они еще не совсем оторвались от народа с его простыми земными шутками и радостями. Правда, это случалось редко, и пыль под столом собирали в основном мы — инженеры. Если честно, то чаще всех делал это я.
Среди многочисленных простых и сложных, тяжелых и легких испытаний, которым подвергали нас врачи, сурдокамеру можно отнести к разряду оригинальных. Физической нагрузки никакой, думать тоже особо не надо, сидишь себе спокойно да периодически наклеиваешь на себя датчики. По-научному это называлось так: «метод сурдокамерных испытаний для экспериментально-психологического изучения личности и дифференциальной психологии». Солидно. Мы ж называли проще: проверка, псих ты или не псих. Сурдокамера — это в миниатюре маленькая однокомнатная квартирка без ванны, полностью изолированная от внешнего мира — ни один звук извне туда не проникал. С собой в эту «камеру тишины» можно было взять из литературы для чтения только уставы Вооруженных сил, можно было также взять ручку, бумагу, ну и по особому разрешению что-нибудь для рукотворчества. Жолобов, например, брал чурку, из которой вырезал от нечего делать что-то наподобие человеческой фигурки, которую врачи потом долго
