– Ваня, подожди минутку. Посмотрю последний раз. Доиграю в сыщика: когда-то еще придется!
Экран налился привычным серо-синим светом. Проявилась цветная трасса, Подмосковье; шарик покатился колобком. Бог ты мой! да ведь они же рядом. Иван и Жанна за Николиной горой. А Мелькисаров в соседней Барвихе. Между ними километра полтора, не больше. Шарик закатился в калитку, как мячик в нарисованные ворота; поселок «Veteransky», дом 15. Жанна ахнула и впала в ярость, чуть не захлебнулась прошлым:
– Да я же знаю, где это! мерзавец, подлец и скотина.
Сначала в сауну, оттуда на дачу, до завтра. В оба конца – электричкой; никаких автомобилей. Пускай Рябоконь еще помучается, погадает: как же так? маячок в Переделкине, машина до полудня во дворе? А в четыре и машина пропадет: ее отгонит Вася, вроде бы отпущенный на выходные. В сумку со спортивной формой отправились съемные объективы, складной штатив; в рюкзак, за плечи – килограмм говядины в пластмассовом контейнере, моченые помидоры, яблоки, любимый охотничий нож для нарезки прозрачных кусочков – милое дело, разогреваешь электричеством специальный камень, не смазывая маслом, обжариваешь мясо с двух сторон, и на тарелку.
У выхода из лифта стояли мужички, дочерна загорелые. Один высокий и желтоволосый, ростом со Степана, в замасленной дубленке, другой – недомерок в расстегнутой куртешке, глазки глубоко посажены, бровки кустистые. Типичные мастеровые, причем не высшего разряда; у кого же в их доме ремонт? Не слышно, чтоб стучали и сверлили. Недомерок как будто знаком… не он ли заходил на днях из ДЭЗа, проверил трубы?..
Мастеровые уважительно посторонились. Степан шагнул вперед и почувствовал острый удар в сердцевину затылка, как будто бы на голове раскололи грецкий орех. Потянуло вниз, к земле, лбом на мраморные ступени. Он себя пересилил, отшатнулся назад, удержал равновесие, инстинктивно прикрыл пах левой рукой и почти не глядя нанес сокрушительный удар правой. Костяшки вошли во что-то мясистое, хрящеватое, упирающееся в кость; «ухо!» – вскрикнул высокий и пригнулся; звякнул металлический предмет. (Молоток?). Недомерок брызнул в сторону. Степан прыжком рванул к будке консьержки; будка пуста, записка: «Буду через 10 мин.».
Внезапно накрыла запоздавшая боль; он на секунду остановился, покачнулся, тут же почувствовал второй удар, как бы электрическим разрядом, сбоку; перед глазами полыхнуло ярко-белым, как лампочка взорвалась, и сразу же стало темно.
Очнулся от того, что громыхнуло, свет опять сменился темнотой; откуда-то тонкой полоской проникал свет. Боль нарастала толчками, пульсировала по ушибам, достигала пика, слабела, ненадолго отступала и шла на следующий заход. Снизу подбиралась другая боль, послабее; Степан заставил себя понять, что это ноют разбитые костяшки правой руки. Пошевелиться не получалось, приоткрыть рот, облизать губы – тоже.
Сознание возвращалось рывками. Он догадался, что руки связаны, ноги свободны, рот заклеен скотчем, от первого удара его спас хвостик, заправленный под лыжную шапку, а второй пришелся выше виска; лежать неудобно, ноги подогнуты. «Как будто гроб не по размеру» – мелькнула мысль – и мозг заработал на полную мощь. Подобие тесного гроба – багажник; сквозь щель поддувает, неурочный предапрельский морозец особенно жесток, на ресницах наледь; бензин вонючий, дешевка, глушитель рычит, давно сгорел, машина та еще, скорее всего, «жигуленок».
«Жигули»? Что-то знакомое, верно? Но где чернявый, что был за рулем? Чего хотят? Кто заказал?
Как же страшно.
И очень холодно. Очень. Холод сильнее, чем страх. Надо было куртку застегнуть перед выходом.
Ехали недолго, минут пятнадцать-двадцать. Машина резко тормознула, безвольное тело дернулось и перекатилось туда-обратно. Боль вклинилась в рану, как стамеска в щель. Багажник открылся, по глазам ударил свет; против света было плохо видно, но лицо знакомое: тот самый, чернявый, что был за рулем четверки – и не был в подъезде, когда нападали. Вот тебе, брат, и Ульяна.
Шибздик и желтоволосый попытались поднять Степана, вывалить на снег; чуть не надорвались – и оставили багажник открытым: пусть объект полежит, подышит свежим воздухом. А сами уселись на лавочку. Слева шумела трасса, справа была тишина; судя по тому, сколько они ехали, это были задворки Карамышевской набережной, заброшенные остатки гаражей на месте будущей стройки, глухой медвежий угол в самом центре Москвы. Убивать его сейчас не станут, иначе зачем было увозить из дому, рисковать? Сделают предъяву, обозначат условия? Нет; говорят не о нем – тупо спорят, как выехать на правильную трассу. Города не знают, карту прочесть не могут, только друг друга путают. Обидно: за ним, за Мелькисаровым, послали охотиться бестолочь, деревенщину с явным молдавским выговором – твердое «р», мягкое «ль»; его, Мелькисарова, повязали дилетанты, обглодыши, шантрапа заезжая; позор.
Тревога мешается с болью, свербит один и тот же вопрос: кто заказал?
Кто?
И зачем?
– Эужен, давай гор’ачего супу покушаем, тут быль киоск на въезде.
– Нате денег, сбегайте с Юрком, я пока пойду посцать.
Под ногами трескается тонкий лед; похитители расходятся в разные стороны. Степан обождал минуту, сжал мышцы в комок, приподнялся рывком, перебросил себя через край, ударился бровью и носом о наледь, тут же вскочил – и вслепую побежал на шум дороги. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, на вдохе затекала в нос. Из-за скотча сплюнуть он не мог, всасывал ноздрей и сглатывал горькую соль, по- собачьи встряхивал головой – и бежал; он бежал, а за ним никто не гнался. Чернявого и шибздика не было; желтоволосый небрежно справлял нужду, ему и в голову не приходило, что объект сбежит.
Зачем? Зачем?! Кто!?
Держать левей.
Вдруг ноги наткнулись на что-то твердое; затормозить Степан не успел, упал на колени и опять клюнул носом обледенелую землю; правда, уже не так сильно. Его тут же подхватили и поставили на ноги; он прикрыл залитый кровью правый глаз, прищурил левый, разглядел:
Он страшным образом ошибся, киоск был не справа, а слева; оттуда возвращались
– От был’а бы исторыя, если б сбежаль. Иван, держи суп, не урони, я його поведу. Да погоди, не дергайся, я тебе кроув вытру.
Окровавленный платок бросили прямо на снег; то ли ничего не боятся, то ли совсем дураки.
Чернявый сердился. Он тут был главный, сразу видно. И слышно тоже. Мешал молдавскую речь с русским матом: быр-быр-быр – от твою мать – быр-быр-быр – повешу за яйца. Успокоившись, посадил Степана на скамейку, обработал рану йодом и перекисью из аптечки, рывком отодрал скотч, доведя до болевого шока, приставил к боку пистолет, доходчиво разъяснил ситуацию.
– Я Эужен, он Юрик, это Кнстнтин. Сейчас мы поедем тут в одно место. Там поживем какое-то время. Ты пока в дороге подумай. От тебя-то нам нужно немного. Десять лимонов: что такое для тебя десять лимонов? Но вот еще. Мы знаем, что у тебя есть клиенты, ты работаешь с их баблом. Дашь нам их список, с адресами, телефонами и факсами. Поможешь кой с кем из них разобраться. И гуляй.
Ободранные губы начали распухать, но Степан все еще мог говорить свободно; через полчаса начнет полумычать. Главное сейчас не дать слабину; надо показать им, на кого напали.
– Неплохая доходность – удар по башке, десять лимонов твои. Эужен, ты сам-то понимаешь, что говоришь? – Прикушенный язык уже плохо слушался. – Ты себе как десять миллионов представляешь? Это двадцать набитых кейсов. Даже если б они у меня были, ты что ж думаешь, я бы их дома держал, под кроватью?
– Мы тебе
Как ни было больно и страшно, Степан вольготно рассмеялся.
– Кто меня будет в банке представлять, ты, что ли? Не обижайся, Эужен, посмотри на себя в зеркало, тебя охрана на порог не пустит. И где ж ты видел русский банк, который выдаст наличными десять лимонов? в один день? да еще не владельцу счета? да еще распоряжение – по факсу? Тебя проверять будут неделю, а потом сдадут.
– А ты из швейцарского прикажешь присл’ать.
