давал физиологический сбой; башня возбуждалась собственной силой и давала неприличные отростки. Несомненным было и ее округлое, раздвоенное завершение; русская башня соблазняла всемирное небо, дразнила вечность и звала совокупиться.
Недовражин не руководил, не вмешивался по мелочам; он, как полководец, наблюдал за общим ходом битвы – и само его присутствие уже вносило строй и ясность. Каждый чувствовал: хозяин здесь, он видит; каждый понимал, что нужно делать, а чего – не надо; в какой последовательности приплетать очередные кольца и в каком направлении выпускать отросток; бабы непристойно шутили, мужики похохатывали, но работа шла сосредоточенно и методично, по-немецки.
Мелькисаров сидел с Недовражиным на плетеном вербном табурете и следил за строительством башни. Настал его черед повествовать; он подробно и неспешно говорил про то, что было после Томска; Недовражин молча слушал. Друг на друга они не смотрели, только вперед и вверх, как египетская п
– Дядя Ваня! осторожней! Коля, лестницу страхуй! – Недовражин подался вперед; падение предотвратили; он успокоился и подытожил: – Исповедь сдал, исповедь принял; ты, Мелькисаров, лорд Байрон для среднего класса!
Наконец-то основательно стемнело; наступила священная тишина. Телевизионщики выстроились кр
Сыроватая верба сдалась не сразу; древесная кожура раздувалась и лопалась, слышались пустые щелчки, как пузыри от жвачки; но через минуту пламя занялось. Сухощаво перебирало прутья, выплевывало сучки; жадно заползало снизу вверх, опоясывало башню по окружности, буйно разрасталось внутри, завихрялось и рвалось на части.
Красно-белый, желто-синий жар метался в темном воздухе; не хватало только шаманского бубна.
Сельские стояли полукругом, разбившись на статические группы. Дядя Ваня скорбно и мрачно смотрел, как пламя забирает его замысел, его труд; Федотовна сложила руки на груди, прижалась к дяде Ване. Новоделова сияла счастьем; Коля-дурачок ликовал. Русский оператор, одурев от счастья, перебегал со штативом с места на место; помощник отставал, оказывался в кадре; оператор грозно рыкал. Немцы действовали согласно заранее утвержденному плану, позицию не меняли, играли наездами и отъездами. Французы то стояли смирно на месте, то вдруг срывались и неслись навстречу пламени, а потом так же быстро отлетали в сторону.
Огонь непристойно облизывал фаллосы, изливался из утолщений, разбрасывал искры; вдруг он вспыхнул ярко, на пределе, и разом ослаб; наступила темнота; остов башни обвалился, сотни красных угольков брызнули в разные стороны и обратились в едкий дым затухшего костра. Празднество было окончено.
– И все же огонь – очищает, – туманно выразился Недовражин.
По домам расходились медленно, осторожно; впереди была выпивка и закуска, но теперь у каждого – своя компания. Искусствоведы с искусствоведами; телевизионщики с телевизионщиками; местные с местными; Недовражин должен был всех обойти по кругу, а Мелькисаров гулять отказался. Завтра трудный день, опасный; надо выспаться как следует. Да и нет настроения пить.
Он отвел Недовражина в сторону, сказал ему откровенно:
– У меня большие неприятности. Вплоть до того, что делаю ноги. Куда – не скажу. Неважно. Спасибо тебе за все. Береги своих индейцев. И если можешь, продай мне телефон. Прямо с твоей симкой. Он мне сейчас нужнее, чем тебе.
– Да чего продавать? Бери.
Ночью Мелькисаров просыпался дважды. Первый раз – полтретьего, от звука битого стекла и бабьих воплей – пьяных, истеричных, заполошных. А затем под утро. Еще не рассвело, но и жуткой, непроницаемой деревенской ночи уже не было; проступали очертания предметов. То ли у реки, то ли за рощей – стреляли. Скорей всего, дробовик, или мелкий калибр. Базарно каркали вороны, разлетаясь врассыпную.
Спать расхотелось. Чувство было мерзкое, как будто отравился. Мелькисаров оделся, обулся, и, как сомнамбула, поплелся на взгорье. Тут было все разорено и пахло мокрой гарью. Экранчик светился ярко, как зеркальце, в которое попало солнце.
«Жанна!»
Неправильно так обращаться, резко.
«Дорогая Жанна».
Не годится. Так
«Милый Рябоконь!».
Стерто.
«Здравствуй, Рябоконь!».
Вот это, кажется, подходит.
«Здравствуй, Рябоконь!
Не буду уходить в эмоции. Толку никакого, только запутаем дело. Я не знаю, как мне реагировать на Твое письмо. Каким образом Ты угодила в этого Ивана, Я могу понять. Не могу понять, что дальше. Решения нет, а Я этого не люблю.
Так что не буду Тебя ни отговаривать от ухода, ни отталкивать: иди, мол, куда идешь. Мой замысел Ты разложила по полочкам. Молодец, все точно, недаром столько лет живем. Только одного вопроса Ты себе не задала: зачем Мне было все это? Котомцев, Забельский, Ухтомский? И, конечно же, Анна, которая почему-то Тебя особенно зацепила. Ты догадалась: это было что угодно, только не развлечение. Уж поверь Мне, развлечься Я мог бы как-нибудь и по-другому. Не так затратно и во всяком случае повеселее. Но ведь это было и не только желание Тебя встряхнуть; здесь Ты ошибаешься.
Знаешь, каким был бы настоящий финал, если бы не это идиотское похищение? Наутро Мы улетели бы с Тобой в Париж. И вдоль всей дороги из «де Голля» висели бы щиты по-русски: «Жанна, Мы вместе!» Проехали еще сто метров, и опять: вместе. И снова. И снова. Французики ничего не понимают, а Ты бы поняла, чего ради Я полез во все это. Надеюсь.
Зато ты спрашиваешь про другое
Во-первых, не была, есть. А, во-вторых, имеется такой особый способ жить – все время вести разведку боем. Выскочил из укрепления, подставился под удар, понял, где прячутся огневые точки противника, и быстрей назад, покуда цел. А там, за крепостной стеной, уже развернуты пушки, снаряды быстро подносят, Ты теперь знаешь, куда нужно прицельно бить: огонь, огонь! Добыча будет нашей. Самое главное в этом способе – не думать об ударе в спину. Не то что не бояться, а вообще – не думать. Потому что такое даже в голову прийти не может. За спиной – все настолько свое, что предательство невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Иначе никогда не победишь.
Ты Мне обеспечивала не тыл (это удел домохозяек-клушек), а линию обороны. Без такой женщины, как Ты, Я давно бы сломал голову. Ты считаешь, что Мы очень мало говорили. Наверное, мало. Но не потому, что Ты была мне якобы неинтересна. А по совершенно другой причине. Мне не нужно было разбирать, как Ты смотришь на те или иные вещи, поскольку Я заранее знал: неправильно Ты смотреть не можешь. В принципе – не можешь, и все тут. Так зачем расспрашивать Тебя о ненужных деталях? Зачем прокручивать отдельные Твои суждения, которые Я все равно забуду и точно что никогда не стану учитывать в своих раскладах? Я Тебя ощущал в целом. Ты была условием Моего успеха. Что еще нужно Мужчине от Женщины?
Нужно еще кое-что, конечно. Но для того, чтобы состариться под одной крышей, пусть и в разных квартирах, главное – чувство совместного боя. Против посторонней жизни. Против натиска обстоятельств. Любовь это или не любовь? Не знаю. О словах готов поторговаться. Но, видимо, Я именно так люблю, а по- другому не умею, не хочу и не буду.
Поэтому когда Ты начала закисать, Я не просто потревожился о Твоем душевном состоянии. Если
