хочешь, Я почувствовал, что сам тону. Судорога. Ты когда переехала в Томск? В каком возрасте? Девчонкой или уже подростком? Ты говорила, но Я забыл. Но неважно. Я лично там вырос. Мы с мальчишками купались в ледяной Томи. В трусы всегда закалывали английскую булавку. Если сводило ноги, нужно было ткнуть в икру булавкой, до крови, чтобы сразу отпустило. Чем резче боль, тем быстрей разжимается мышца. Считай, что Я не только о Тебе заботился, Я себя спасал. Нужен был болевой шок, чтобы не пойти ко дну.
А получилось все как получилось. Прошу прощения. Но дальше все равно решать Тебе. Начала Ты отдельную жизнь или просто ответила новой судорогой – на попытку судорогу снять.
А хочешь Мою версию? Ты не влюбилась. Ты уцепилась. Чтобы от Меня удрать. Ты себя уговорила. Ты – в этого? Я не верю. Я его слепила из того, что было. Как в песне. Вот что это такое.
Буду ждать. Либо твоего письма, либо письма от Забельского. Можешь не волноваться. Ни Тебя, ни тем более Тёму в случае чего не обижу. Но все-таки подумай еще раз.
Пока, Жанна.
PS. Если что, письмо от Забельского должно быть на бланке. Закулисно списываться с Ним не буду. Передай».
Подписи он не поставил. Это лишнее.
Самолет забился мелкой дрожью, взревел и помчался по взлетной. Колотун внезапно прекратился, рев притих, движение стало гладким, как детский взмах на качелях. Пейзаж разрастался вширь, как будто раскрывалась диафрагма. Леса, озера, реки, суетливые трассы, хаотичная россыпь домов, крытых ржавым железом, блескучей жестью, новенькой кудлатой черепицей. Золотым и белым сияли острые церкви, закругленные бисерными куполами. Солнце сверкало нещадно; где-то там, внизу, грелись кошки, блаженствовали дедушки и бабушки, просыхала земля.
Соседнее кресло пустовало; Мелькисаров бросил на него огромную конфетную коробку. Сладкого он не любил, но удержаться не смог: в дьюти-фри продавали роскошный набор с картинками из Третьяковки. Безмятежные медведи, мягко приминающие хвою; ржаво-серая осень; детишки, как лошадки, тащат материнский гроб сквозь вьюгу; зеленоватое серебро луны мерцает над темной рекой; обнаженная красавица присела, чтобы укутать сынка после бани; веселые вруны-охотники лежат на солнечном привале; незнакомка, отдающая синькой, как будто предназначена для лаковой брошки; вот страдания армян на фоне лазурного моря; вот болотные мечтания прекрасной Василисы… На одной безразмерной коробке были воспроизведены все картинки сразу – мелковато, но различимо; ее-то Мелькисаров и купил.
Принесли газеты; перед завтраком зазвякали бутылки в сине-стальной тележке: пожалуйста, вода без газа и томатный сок; на фарфоровых блюдах разложили икряные тарталетки, изящный омлет; дали горячего чаю со сливками; собрали грязные подносы. Когда он снова посмотрел в иллюминатор, под ними были только облака. Скучные, вязкие, как только что взбитый белок. Мелькисаров откинулся в кресле и прикрыл глаза.
Эпилог
У Томских намечался праздник. Посреди прогретого газона сиял белоснежный шатер. Любимые овчарки Алекс, Масяня и Васса носились наперегонки, сталкивались в воздухе могучими телами, лаяли напропалую, тыкались холодными носами в поваров, таскавших уголь и припасы; повара трусливо охали.
Слева от шатра была возведена концертная площадка; музыканты приноравливали звук; повизгивали скрипки, резонировал контрабас; духовики издавали неприличные звуки: пррр…пррр. Дирижер заигрывал с худышкой в серебристом платье; из-под короткого плаща маэстро торчали вороньи фалды концертного фрака; красотке было холодно, она крепилась.
Поближе к дому, под навесом, рабочие в комбинезонах выставляли мощные этюдники с картонными листами; оттуда доносился запах неразбавленной гуаши, акварели на меду – и свинцово-тяжелого масла. Это Ванька придумал, его ноу-хау: художник по вкусу клиента. Так сказать, эскорт-услуга. Хочешь Софронова, будет Софронов. Или Дубосарский. Или даже Кантор, если хватит денег. Художник обозначит тему, немного обождет в сторонке, даст время проявить фантазию – и начнет сеанс одновременного рисунка.
Вообще, он оказался ловким малым; именины, крестины, корпоративы – очередь расписана на месяцы вперед. Делает со вкусом, самобытно, но при этом с пониманием клиента, как бы изнутри его заверченных мозгов. Судя по всему, деньгами тут правит Жанна, но держится в глухой тени: это все Ухтомский, что я, а вот он – молодец. Сколько лет ждала своей минуты… Страшно сказать, повезло. Хотя что значит повезло: Ванька при ней, а она-то сама по себе. Со Степаном развелась, за этого не вышла; на людях появляются вдвоем, а живут на два дома. Ванька где-то в Куркино, Жанна в своей квартире, а в Степиной теперь – наездами – Артём.
Тёма, надо сказать, здорово изменился, солидный юноша; щеки розовые, снигириные, вид мрачноватый, но не злобный. Волосы отпустил; жесткие, стоят дыбом, зрелище комичное до умиления. С полуотчимом вполне сошелся; они сегодня приехали вместе, пораньше; именно Тёмка придумал, как развести в пространстве стариков, молодых и детишек – и при этом избежать концертной какофонии. Виртуозы сыграют возле дома, для старших; через овраг, на спуске, за елями – будет зажигать Земфира, причем колонки развернут налево, в сторону «Барвихинских далей»; а за домом, под присмотром целой армии нянек, пускай веселятся клопы. Все вместе, в общей куче: и внуки партнеров, и детишки из его звенигородского лицея: сироты, но никаких детских домов! никаких! домашняя атмосфера, воспитателей все зовут мама и папа, но только на вы.
Сегодня Кирюше – полгода; Татьяна и Андрей с утра по-стариковски беззащитно улыбались друг другу и с удовольствием говорили: ну что,
Анюта ревниво наблюдала, как Андрей Николаевич и Татьяна Никитична тетешкаются с Кирой; быстро девчонка повзрослела: почти что ровесница Тёмы, а уже настоящая женщина; что значит материнство. Между прочим, вчера впервые согласилась съездить с ними в церковь, отстояла всенощную; устала, но, кажется, растрогалась, когда отец Феогност после службы, в сумрачном, душистом храме, подошел и приласкал младенца.
Конечно же, сначала они были в шоке. Особенно Таня. Жениху девятнадцать, невеста полгода назад окончила школу; обрюхатил, дурак; девка тоже хороша, не знала, что ли, как предохраняться? про церковное лучше молчать. Ладно хоть не пария, не золушка; папа с мамой из соседнего поселка. Не подстилка, ничего не добивалась от Андрюхи, а просто сглупила по неопытности, и не делать же теперь аборт.
Первые месяцы, встречая невестку, Татьяна улыбалась сжатыми зубами. Быстро раздвигала губы, тут же сдвигала обратно; взгляд оставался холодный, прямой. Духовник советовал смириться; она старалась – но не выходило. Утром, став на молитву перед огромной, в полстены иконой Казанской Божией Матери, размякала, как баранка в чае; ощущала свечение веры, грелась надеждой: ну смогу полюбить, ну смогу же. А едва завидит тощую фигурку – кожа да кости, что он в ней нашел! каменела, покрывалась холодным гневом; намоленная чистота куда-то испарялась.
Но как только живот у девчушки раздулся, стал похож на маленький мячик, Таня сразу же сдалась. Чем тверже был Анин живот, тем мягче становилось отношение и тем чаще Татьяну хвалил духовник. Она легко обнимала невестку, ощущала ее твердую округлость, и сердце матерински билось над внучатым пл
А что творилось во время родов! они же начались внезапно, Швейцария накрылась медным тазом! Вспомнишь – вздрогнешь. Таня приказала включить мигалку, следом за «скорой» понеслась в роддом, прорвалась в родильную палату и стала метаться, срываясь то в слезы, то в смех. Аню вырвало зеленоватой жижей – не удержала рвоту и Татьяна. Андрюха думал отсидеться в приемном покое; мать
