неравенства”, к мысли о том, что “справедливость не может требовать одинакового обхождения с неодинаковыми людьми”1 и что “в основе ее лежит внимание к человеческой индивидуальности и к жизненным различиям”2, люди обычно приходят в более зрелом возрасте. Для молодежного же сознания лозунг “свободы, равенства, братства”, выдвинутый специалистами по эксплуатации человеческих слабостей, доверчивости и верхоглядства еще во времена французской революции, в той или иной форме сохранял свою привлекательность на протяжении всего минувшего столетия. Это можно видеть и на примере русских студентов начала XX века, и на примере западноевропейских студентов начала 1970-х.В наши дни и в нашей действительности такое примитивное понимание справедливости в молодежной среде по-прежнему сохраняется, хотя чаще находит свое выражение на менее масштабном, бытовом уровне. Скажем, шестнадцатилетняя дочь моей знакомой как-то возмущенно заявила маме приблизительно следующее: “Я не понимаю, почему у всех моих знакомых молодых людей есть машина, а у Сергея нет? Хотя все они его мизинца не стоят!”. От слов девушка перешла к делу: бросила своего тогдашнего “бой-френда” — отличного, между нами говоря, парня и ушла к “несправедливо обделенному”. Я думаю, что не последнее место в этом “революционном действии” играл мотив бунта против “вопиющего социального неравенства”. Здесь уместно заметить, что “бунтовщиком становится отнюдь не только сам угнетенный. Бунт может поднять и тот, кто потрясен зрелищем угнетения (подлинного или мнимого — В.И.), жертвой которого стал другой”3.Однако смысл бунта у молодого поколения не исчерпывается идеей протеста против несправедливости, существующей в обществе, и ограничения своей личной свободы. “Бунтарский порыв возникает у него как требование ясности и единства. Самый заурядный бунт парадоксальным образом выражает стремление к порядку”4. Точно так же как у подростка наряду с претензией на полный контроль над собственной жизнью присутствует глубокая, неосознанная потребность в наличии внешнего авторитета, в глубине личности молодого человека кроется, как правило, ясно не осознаваемая потребность в чем-то, к чему можно и нужно принадлежать, чему можно служить и подчинять себя и свою жизнь. В глубине подсознания присутствует много раз подтвержденная историческими трагедиями человечества мысль о том, что “лучше пользоваться более ограниченной системой субъективных прав, крепко огражденных и действительно обеспеченных, чем видеть, как твой безграничный круг субъективных притязаний попирается произволом соседей и деспотической властью”5. Это то самое чувство, которое Иван Ильин называл “естественным правосознанием”, присущим каждому человеку 6.Таким образом, внутри человека, вступившего в юношеский возраст, происходит борьба двух начал: стремление в максимальной степени оградить свою личную свободу от посягательств со стороны общества и переустроить мир на более справедливых началах. И одновременно — потребность в порядке, стабильности, принадлежности и подчиненности. И то, и другое парадоксальным образом часто находит свое выражение в молодежном бунте. Однако акт бунта сам по себе, в какой бы конкретной форме он ни реализовывался, не может дать полного и удовлетворительного разрешения данного внутриличностного конфликта. Если же юноша или девушка выбирают путь абсолютного конформизма, что также не редкость в современной жизни и к чему подталкивают молодых людей некоторые родители и общественные учреждения, то это не только приводит к личностным расстройствам, но и может создать сложности и обернуться крахом в тех сферах жизни, где конформизм призван обеспечивать благополучие — например, в карьере. Самый простой и очевидный пример такого развития событий — когда не разрешенный в юности конфликт прорывается наружу у человека, всю жизнь старавшегося “соответствовать”, лет в сорок. Вспомните героя Леонида Филатова в фильме “Забытая мелодия для флейты”. “Лояльность, законопослушность — опасное бремя, если только оно не взваливается на плечи с чувством независимого самостоятельного выбора и не переживается как верность”7.Другой путь разрешения конфликтаЯ не случайно привел здесь эту цитату. Именно в чувстве верности Э. Эриксон видел залог успешного разрешения обозначенного конфликта юношеского возраста. “Относительно юности и вопроса о том, что находится в центре ее наиболее страстных и беспорядочных стремлений, я сделал вывод, что верность — это та витальная сила, в которой нуждается юность, чтобы стремиться к чему-то, бороться за что-то и за что-то умереть”8. Само понятие “верность” и по звучанию, и по смыслу тесно связано с верой. Кстати сказать, в английском языке, как и в русском, это очень похожие слова. Понятие “faith”, означающее веру, религию, вероисповедание, кредо, употребляется и в значении “верность”, “преданность”, “лояльность”. Другое английское слово, которое используется для обозначения верности — однокоренное с ним “faithfulness”. И это, естественно, не случайно. Вера и верность действительно неразрывно связаны друг с другом не только в словообразовании, но и в человеческой жизни. Точнее сказать, одно прямо происходит из другого. И в этом смысле, на мой взгляд, вера безусловно первична по отношению к верности не только в фонетических конструкциях, но и по сути дела. Никакая верность даже на уровне внешней лояльности немыслима без веры в то, по отношению к чему она имеет место быть. Скажем, проявляя внешнюю лояльность по отношению к некоей организации или государственной системе исключительно из карьеристских устремлений или по соображениям личной безопасности, но совершенно не разделяя при этом целей и методов предмета своей лояльности, индивид верит по крайней мере в то, что данная система достаточно могущественна и дееспособна для того, чтобы обеспечить ему желаемый уровень материальных благ или, наоборот, покарать в случае неверности.Тем более не может родиться и жить без веры верность глубокая, подлинная — та, о которой Э. Эриксон говорил как о витальной силе, необходимой для того, “чтобы стремиться к чему-то, бороться за что-то и за что-то умереть”.Без веры, пожалуй, вообще немыслима никакая человеческая личность — ни великий святой, ни великий преступник, “ибо вера есть не что иное, как главное и ведущее тяготение человека, его жизнь, его воззрения, его стремления и поступки”9. Я живу, следовательно, я верю. Человек, совершенно разуверившийся вообще во всем, обычно сам кончает счеты с жизнью, либо быстро угасает в результате болезни или без видимых поверхностному взгляду причин.Другое дело, что верить можно в самые разные вещи, например в то, что “все люди равны”, или в то, что московский “Спартак” — самая великая футбольная команда всех времен и народов. И первоисточником веры могут выступать как положительные утверждения, так и отрицания. Можно верить в господа Бога и в то, что его не существует. Можно верить в то, что коммунизм есть царство Божие на земле, и в то, что он таковым не является. Однако вера, даже возникшая из отрицания, не может существовать исключительно этим отрицанием. Объектом веры и предметом верности непременно выступает некая идея — то есть в буквальном переводе с греческого “то, что видно”, образ. Она же — “философский термин, обозначающий “смысл”, “значение”, “сущность” и тесно связанный с категориями мышления и бытия”10. И потому идея по определению несовместима с пустотой, являющейся неизбежным, закономерным результатом последовательного отрицания. Наоборот, она призвана ликвидировать пустоту, образовавшуюся как следствие отрицания, чем-то заполнить ее. Другой вопрос, чем именно. Сокровищами земными или небесными. Жизненно необходимыми вещами или мусором и ядовитыми миазмами. Само понятие идеи в наиболее полном, высшем ее проявлении тесно связано с жизнью в широком смысле этого слова.“Живое существо — это наиболее наглядное проявление идеи. Однако не всякое восприятие “животного”, note 3 а только то, которым воспринимается жизнь его, note 4 выводящее за пределы “здесь” и “теперь”11.Чистое же отрицание несовместимо с жизнью. Отрицание, ничего не предлагающее взамен отрицаемого, есть смерть. Ощущение этого факта заложено в подсознании человека. Поэтому люди, чья вера возникла из отрицания чего-то, несогласия с чем-то, сознательно или бессознательно начинают искать нечто, какую-то идею, которую делают объектом своей веры и предметом верности вместо отвергнутого. Атеист, начав с отрицания Бога, неизбежно приходит к вере в материю, в человечество, в науку. Человек, отрицающий коммунистический рай, придумывает или ищет рай иной — подлинный или мнимый. Я помню, как в старших классах школы мы, представители советской молодежи начала 1980-х, начав свои поиски с критики и отрицания всех “прелестей” “самого справедливого и прогрессивного общественного устройства в истории человечества”, пришли к абсолютной идеализации “западного образа жизни”, о котором в то время имели представление в основном по передачам ВВС, “Голоса Америки” и джинсам, которыми торговали фарцовщики у “Детского мира”.
