была вчера погибнуть) была сброшена небольшая бомба, которая не разорвалась (когда я возвращалась на Чайковскую).
Откуда-то из пригорода мерзавцы почти ежедневно обстреливают город. Они пристрелялись к району Фонтанки, Соляного переулка и Гагаринской. На днях около 9 ч. утра садили они снаряды минут 20. Одно попадание было рядом — в павильон ресторана Летнего сада на берегу Фонтанки. Наш дом закачался, как зыбка, но стекла у Маруси еще уцелели. Мы лежали в постелях, хладнокровно распознавая по звуку, где разорвался очередной снаряд. Осенью я, по крайней мере, укрылась бы в коридоре. <…>
9. III
Случилось чудо, о котором мы не смели, не могли мечтать. Расскажу об этих нечаянных радостях, об этом самом счастливом дне за всю ужасную зиму. Утром в 9-ом часу пришел первый радостный посланец — младший командир Архипов от Володи[12] — с письмом от него и с посылочкой, — шесть флотских сухарей и четыре куска сахару. Мы плакали от радости, плакали, как маленькие. Трогателен был этот Архипов, который взял на себя поручение обойти семьи своих бойцов и товарищей.
Днем, когда меня не было, пришла делегатка от ЛВО с подарками: масло, шпик, рыба консервированная, сухари, пряники, сгущ. молоко, конфеты, шоколад, одеколон, мыло, платочки. Боже ты мой, как это вовремя. Она сразу же хотела увезти Марусю в стационар. Приходил сразу же профессор, осмотрел Марусю, установил сильное истощение и перелом болезни в организме. Он настоял также на стационаре. Откуда все это? Вероятно, Зиновий писал в округ[13]. <… >
Мы плакали от радости, от того, что о нас думают, о нас не забыли. Это уже vita nuova. Неужели переживем? Неужели скоро конец мученью? Даже не конец, а хотя бы облегченье — и то уже несказанное счастье. Мы так привыкли к несчастью. Горю. Что не верится радости. Но ведь после ненастья бывает ведро. Мы ждали, почти не веря, этого дня. И все же этот день наступил. Маруся видела сегодня сон, что мы пьем чай с пирожным на ее рождении — сегодня и правда день рожденья ее (8 месяцев) и мы будем пить чай с конфетами и сухарями. Это самый самый счастливый день за всю самую блокадную зиму.
12. III
Сказка продолжилась 10 марта.
В 3 часа дня поехали на эмке с Марусей не в стационар, а в военную больницу им. Свердлова. Бумага ее, т. е. направление в больницу, имела значение «Сезам, отворись!» Главврач был предупрежден о приезде. Ее, в виде небывалого исключения, приняли на военную койку, на довольствие комсостава.
Привозят меня домой — еще одна потрясающая радость — Володя приехал на двое суток!
Мы не виделись с июля. Столько пережитого, что не знали, с чего начать разговор, плакали и смеялись, говорили вразброд до 3 ч. ночи. Он потрясен тем, что пережил Ленинград. Даже фронтовику, видевшему и испытавшему наше отступление из Таллина, Ленинградская зима потрясающа. Даже семейное горе меркнет в этом потоке непрерывных лишений и трудностей. Одно желанье у него и у нас с Марусей — напрячь все силы и постараться физически пережить это время. Вчера добились свидания с Машей, хотя в больнице карантин и приема нет, но Володя с фронта, а у Маруси такое направление из Политуправления, что вся больница, по-видимому гадает, кто она, кто ее муж, за что такое внимание. Маша привыкает, крепится. Говорит, что 500 гр. белого хлеба ей пока маловато, но пища остальная разнообразная и вкусная. Будут лечить сердце и общее истощение. Я просто счастлива за нее. Володя оказал о нас трогательную заботу: он по сухарю сушил от своего пайка и привез штук 15 — 18 и так же сахар по кусочкам откладывал. Мне это неслыханная поддержка, когда я сейчас одна. Марусины дары убраны в «аварийный запас», мы так напуганы голодом, что предусматриваем, чем подкармливаться ей, когда она вернется с излечения.
Я старалась вовсю кормить Володю: сделала обмен, готовила для него из столовых каш (овсянка, чечевица), чтобы сберечь немножко пшена из его сухого пайка, чтобы у меня тоже был «аварийный запас» на те дни, когда я не хожу в школу или израсходую талоны. Я была привольно-сыта и беззаботна о пище три дни, — это большая зарядка и поддержка.
10 марта на Петербургской умерла тетя Маня. В это время я с Володей была на Чайковской. Смерть тети Мани не была неожиданностью — она тяжело болела. Мне только больно, что блокадная зима утяжелила ее последние месяцы и дни, — не было нужного питания, с трудом доставали лекарства, невозможно было пригласить даже частного уролога — никто не шел. Страдала она тяжко, ноги налились водой до нестерпимой боли, да она была и нетерпелива. Умерла легко, — уснула. Это меня всегда несколько примиряет со смертью, когда нет тяжелой агонии.
Но 4 смерти в семье за полтора месяца — это все же очень тяжело. Тетя Маня была нашим патриархом (1871 г. рожд.!), суровым и требовательным судьей. Она прожила беспокойную трудовую жизнь, только в последние годы мы жили «зажиточно», хорошо, и она была спокойна за завтрашний день. Она сохранила до последнего дня острый интерес к жизни, хотя судила о многом упрямо-неверно, она сохранила до последнего дня пристрастное (хорошее или дурное) отношение к окружающим, т. е. ее интересовала жизнь людей знакомых, их радости, печали. Она до конца сохранила страсть к чтению: последней ее книгой был роман ее любимого писателя Э. Золя «Кипящий горшок». Этот цепкий интерес к жизни, постоянное вмешательство в жизнь, — ее наиболее характерные качества, — такой она сохранится в моей памяти. Я очень многим обязана ей, хотя, конечно, мы с ней расходились уже с моих школьных лет, но я старалась не дразнить ее спорами бесполезными, она бы не уступила ни в чем, даже сознавая мою правоту. Это был человек чрезвычайно интересный среди женщин, — женщина, которая цепко и упрямо с детства почти боролась за свою самостоятельность, свой голос, свое мнение.
Характер у нее был нелегкий, но такой ее сделала ее тяжелая смолоду жизнь, ей приходилось грызться за свои права. Я все в ней понимаю, уважаю ее за ее огромную любовь к своему любимому делу, за ее жизнелюбие. А что мне с ней бывало тоже не всегда легко — дело прошлое, она меня любила той требовательной любовью, когда хотят, чтобы ею воспитанное детище было безукоризненно, а я, к несчастью, не такова. Последнее время у нас с ней были несколько холодные отношения, — она ревновала меня к маме и Марусе, но в эту зиму меня уже это не трогало. Здесь на Чайковского я была нужнее, у тети Мани была тетя Катя и М. Ф.
Сегодня уехал, вернее, ушел к себе на фронт Володя. Маруся в больнице. У меня как-то смутно, грустно на сердце, скучно. Голое одиночество. Мне скучно по Марусе, болит душа, чтобы она не затосковала в больнице. <…>
Вот я прямо чувствую, как уменьшается клочок земли, на котором я стою, а вокруг подступает океан воды. <…>
14. III
Похоронили тетю Маню на Серафимовском кладбище. Голое поле. Царят братские могилы. Хоронили вместе с Ив. Павловичем Потемкиным.
