сказала: «У меня в папке есть Буратино, хороший, а вы повесили плохой. Вы пошутили, да?»
Тогда я раздала детям папки, и они сами отобрали свой работы действительно наиболее удачные.
— Это тоже бой «конформизму». Все верно: раз их рисунки выставили, раз учительница выбрала — значит, так надо и так правильно. Интересно, а если бы не нашлась такая Анечка, как бы ты поступила?
— Не знаю.
— Хорошо, что ты говоришь «не знаю». Момент сам подскажет тебе решение, если ты не чурбан. Всего не предвидишь, на такую Анечку-профессора всегда надежда есть, а? Если ты сам закоснел, что ты можешь дать детям и что ты можешь получить от них? Если мне неинтересно ловить рыбу, то и детям это дело быстро наскучит, правильно считаю?
— Верно,— говорю я, вспоминая, как мы ловили рыбу и как поймав долгожданных рыбешек, отпустили их на волю. Безрезультатна наша ловля? Нет. Результатом был сам процесс ловли рыбы, равно как результатом была не картина с паровозом, а само рисование картины.
— Будем сушить одежду,— Армен включает утюг.— Утюг паровоз, он едет по рельсам,— Армен проводит утюгом по первой брючине,— а вокруг клубы дыма…
Из обыденного дела — сушки одежды — Армен устраивает целый спектакль.
— Армен, а ты здесь рисуешь?
— Я здесь рыбу ловлю. Разве ты не знаешь, что профессиональный рыбак? — Армен сводит глаза к переносице, складывает рот буквой «о», изображает рыбу.
— Ты профессиональный артист!
— Правильно замечаешь! Как образованная женщина ты не можешь не знать крылатого выражения «искусство быть самим собой». Вместе с детьми мы и овладеваем этим искусством. Может, тогда из наших детей не вырастут такие скучные взрослые, а?
ЗАЧЕМ ЛЮДИ РАСТУТ?
Мы идем сухие, отутюженные, по берегу моря. Нам надо на электричку, но дети уговорили меня сбегать на море, посмотреть закат. Поздно, но я сдаюсь. Мне и самой охота посмотреть на закат после града и стольких ливневых дней.
Мы идем по пустынному пляжу навстречу закату. Разноцветные облака соединяются в причудливые рисунки: красный слон, оранжевый крокодил, драные края дождевых туч на горизонте образуют кустистые лесные заросли в небе. Облака переход друг в друга, как цветные пласты «дрожалки» – фруктового желе, которое мы покупаем в кулинарии, а дождевые тучи растекаются подобно чернильным пятнам на мокрой акварельной бумаге.
— Как ты думаешь, это можно нарисовать? — спрашивает Петя.— Как нарисуешь, когда каждую минуту все другое? Ты пробовала рисовать закат?
— Нет, что ты! Но есть художники, у которых это получается. И здорово получается.
— Я бы точно не смог.
— А мы туда попадем, вглубь? — указывает Аня в небо.
— Когда-нибудь попадем,— вздыхает Петя.
— Это хорошо,— говорит Аня.
…А в нашем Каугури небо уже совсем чистое, звездное. Мы едва плетемся – поздно, первый час ночи.
— Мам, мы идем, а звезды от нас все бегут и бегут. Они устали. У них же на небе нет стульев, чтобы отдохнуть.— И тут же, безо всякого перехода.— Петь, а докторы танцуют?
— Конечно, Анюта, когда доктор вылечит, он танцует. Ведь он сделал доброе дело.
Анютой он называет сестру в минуты особого расположения ко всему на свете.
— А зачем люди растут? — не унимается Аня.— Вырастут и умрут.
А дальше уже выстраивается очередь на кладбище: мама — первая, папа — второй, Петя — третий, «а я не хочу расти и умирать». Будто мы хотим!
Кладбищенская тема иссякает, как только мы приближаемся к канаве.
— Знаешь,— говорит Петя, глядя то на звезды, то в канаву,— когда мы в Химках и все одно и то же, то кажется, что это не жизнь, а какая-то тренировка. Я бы, конечно, хотел жить, как Гекльберри Финн, он бродил по всей Америке, и никто к нему не приставал.
— А кто к тебе пристает, интересно?
— Я к тебе не пристаю, правда, Петь? — Аня встает на цыпочки, заглядывает в его глаза, тычется носом в щеку.
— Мама, а как ты считаешь, я красноречиво выражаюсь?
— По-моему, вполне красноречиво,— отвечаю я машинально, а сама думаю о том, как детей вдруг, внезапно, охватывает грусть. Казалось бы, такой был чудесный день, а Петя загрустил, захотел одиночества, чтобы никто к нему не приставал.
— И мне иногда кажется, что я выражаюсь достаточно красноречиво. Но вот прочтешь хоть одно предложение в хорошей книге и видишь, что твои слова ничего не стоят.
— Стоят, Петь, стоят,— утешает Аня брата. Она не понимает, в чем суть, но хочет, чтобы все было хорошо.
Уловив грустные интонации в моей или Петиной речи, она тотчас начинает хныкать: «Не говори тоном, ну пожалуйста, не говори тоном!»
— Мам, а завтра будет завтра? — спрашивает она.
— Уже сегодня — завтра,— говорит Петя, имея в виду то, что время перевалило за полночь.
— Это хорошо,— заключает Аня.
МАЖОР ИЛИ МИНОР?
Напротив меня, под тенью ивовых кустов — девочка Наточка, лет восьми, с мамой. Мама занимается с дочерью сольфеджио.
Ната отвечает на мамины вопросы явно невпопад — она не сводит глаз со своих подружек. Подружки с наслаждением лижут мороженое эскимо.
— Ма, а мне можно будет мороженое после обеда?
— Ната, не отвлекайся. Ты так и не ответила на мой вопрос.
Ната отвечает. Опять невпопад.
— Ладно.— Мама поднимается с подстилки. Ну, думаю, сейчас пойдет купаться с Натой. Нет. Достает из полиэтиленового мешка «Избранное» Лермонтова.
— Читай вслух вот это стихотворение.
Ната читает «Парус». Старательно, с выражением. Прочитала, ищет глазами подружек. Интересно, доели они мороженое или нет?
— Какое настроение выразил поэт, минорное или мажорное?
— Мажорное.— Ната наконец заметила девочек. Они уже съел эскимо, теперь палочки обсасывают.
— Не только мажорное.
— И минорное.
— Правильно. А где переход от мажора к минору?
— Мам, а мы пойдем сегодня в лес?
— Нет. Сегодня мы должны отзаниматься за сегодня и за завтра. Завтра у нас билеты в Домский собор.
Аня с Петей проголодались. Я даю им печенье и угощаю Нату.
— Можно? — спрашивает Ната поднося печенье ко рту.
— Я сказала можно, но не сказала когда.
— После обеда?
— Да, после обеда. А теперь опиши мне картину лермонтовского моря. Вспомни пушкинское «К морю». Сравни, чье море мажорней, Пушкина или Лермонтова?
— Простите, а вы как считаете,— обращаюсь я к маме Наты, – море, которое сейчас перед нашими глазами, какое?
— Мажорное,— не задумываясь отвечает мама.
