Я прошла в дом, как сквозь строй, все молча чего-то ждали от меня. Анна Прохоровна потянулась следом за мной, зажгла коптилку.
— Намаешься ты теперь, — сурово сказала она.
Я торопилась, затягивала вещмешок. Она завернула лепешки в тряпицу и отдала их мне. При свете коптилки заострившееся, бесстрастное лицо ее было как у святых на старых иконах. Мы обнялись, Анна Прохоровна вздохнула со всхлипом и сильно дунула на коптилку.
Работал мотор полуторки. Я стояла у дрожащего кузова в ожидании распоряжения майора. Уже были погружены несгораемый ящик и вещмешки. Мы чего-то ждали. И тут я услышала то, что витало в воздухе, но еще не было произнесено. Это прошло по цепочке от майора Курашова к Голышко и замкнулось на мне:
— Не исключено, что мы окружены.
Пост у избы был снят. Гоголь сидел верхом на нашей единственной лошади: ему было приказано спасти ее от немцев.
Дрожал кузов готовой ринуться полуторки. Голышко курил, пряча в кулак цигарку. Под околышем его фуражки белела полоса бинта. Вокруг тишина — ни выстрела. И от этого совсем жутко. Казалось, подкрадываются в этой тишине немцы, окружают деревню.
Пожар разгорался в небе, и отсвет его блуждал по лицам моих хозяев и их постояльцев.
Это были последние минуты. Мы перевалим в кузов, ринемся пробиваться из окружения. А эти бесколесые, безоружные люди, само собой, останутся тут. Тут были погорельцы: женщина с ребенком и бабы, не поделившие мешки с зерном, Петр Тихонович и Анна Прохоровна с привычно сложенными на животе руками. Они смотрели на наши сборы без осуждения. На их сосредоточенных лицах была война.
Ударил винтовочный выстрел. Он раздался где-то совсем рядом, на краю деревни. Звякнули затворы, мы застыли, вперившись в тишину.
— Полезайте! — спокойно сказал майор Курашов и рванул на себя дверцу кабинки.
Лепехин возвращался один. Зарево светило ему в спину, и лицо его было черным. Он шел с той стороны, откуда раздался выстрел, трехлинейка висела у него на плече.
9
Было тряско в кузове и жутко от грохота нашей полуторки, от блуждания впотьмах. Это длилось долго, и мы все еще не могли решить, где свои, где противник. Потом темнота растеклась, отодвинулась в чащу. Все стало белесым — мелькавшие деревья, небо над нами и сидевший напротив меня Лепехин. В лицо его я не смотрела. Он держал в коленях винтовку, короткие, расплющенные пальцы его стискивали ствол.
Все вокруг было призрачное, ненастоящее, точно мы уже умерли. Только тревога перехватывала горло, как у живых.
Потом грузовик стал. Крутили ручку, раскачивали машину, толкали в задний борт. Но мотор не завелся.
Майор Курашов поколдовал над картой и повел нас; на груди у него висел трофейный автомат.
Стараясь не шуметь и больше всех шумя, шагал Лепехин с винтовкой в руке и телефонным аппаратом под мышкой.
Немецкий маузер в деревянной полированной кобуре, о котором раньше я могла только мечтать, теперь был отдан мне и лупил меня по боку. Я старалась не отставать от Голышко. Он шел с наганом в руке и тащил несгораемый ящик. Никто не знал, как надо поступить с ним в таком положении, как наше. Сжечь его содержимое? Но если мы выберемся — нам не поздоровится. Какова мера опасности, чтобы так поступать, и кто измерит ее, если мы уцелеем?
Мы шли заболоченным лесом, по голенища утопая в мокрой траве.
Вошли в деревню Белевку с того края, где вчера еще работала немецкая прессовальная машина. В колхозном сарае и возле него громоздились плиты соломы, приготовленной к отправке в Германию.
Где-то там за нами, где мы уже прошли, замкнулось кольцо окружения. А пока они нас окружали, левый сосед наш, воспользовавшись заварушкой, потеснил немцев из Белевки и еще из нескольких деревень. Превратности позиционной войны.
Мы шли вдоль уцелевшего ряда изб. Не гавкнет собака. Не вскинется петух. Все вымерло.
Нам открыла женщина. Секунду постояла в полутемных сенях и поспешно вошла в дом.
— Теща! — осипше сказал Голышко, волоча за ней несгораемый ящик; половицы под его сапогами оседали и чавкали. — Что-то немецким духом воняет у тебя тут.
В избе на полу стояла коптилка, возле нее в углу что-то копошилось. А дрожащая тень от крохотного пламени коптилки вымахивала во всю черную бревенчатую стену.
На лавке у стены зашевелился хозяйский сынишка, спросонья настойчиво спросил:
— Это хто там, рус или фриц?
Голышко сорвал с окна тряпье. Серенький свет упал к нам сюда. Молча стягивали мы со спин вещмешки.
— Кончай молиться! — сказал Голышко хозяйке. — Воды нам требуется. Посвежее.
Хозяйка, сидевшая на корточках возле коптилки, обернулась к нам:
— Мне не отойти. Свинья опоросилась.
— С прибылью! — громко сказал майор Курашов, еще не остывший от азарта, от удачливости — ведь это он вывел нас из окружения, — шумно зачерпнул ковшиком в ведре, напился и подошел взглянуть на поросят.
Мы тоже напились, скрутили цигарки.
Я сидела на лавке, скулы у меня свело от напряжения и усталости. Я смотрела, как женщина гладит распластанную на боку свинью, подкладывает ей сосунков, успокаивает и гладит, гладит…
Лепехин тоже присел на корточки возле опоросившейся свиньи, покачивал сосредоточенно головой, сопел, чмокал, подсоблял хозяйке. Коптилка снизу светила в его рыхловатое, добродушное лицо…
Голышко растянулся на лавке, поправил повязку на лбу, наган сунул под щеку:
— Война-матушка… Перекур, что ли?
Бойкая дорога
Шофер ушел за подмогой. Комроты вылез из кузова и сел на его место в кабину. Мимо шел солдат с переднего края, попросил у комроты закурить.
— Волга тронулась сегодня, — сказал он. — А у него немецкая «катюша» завелась — шестиствольный миномет.
— Ничего, — сказал комроты и отсыпал на газетинку махорки солдату. — Подсоби машину сдвинуть — засела.
— Рад бы, — ответил солдат и просунул в окно кабины забинтованную руку, — санбат ищу.
И побрел дальше.
Девушке-регулировщице он издали закричал:
— Что пост свой вперед не переносишь? Поспешай, красавица, солдаты уже за Волгу ушли. Не догонишь!
Она засмеялась и поправила ремень винтовки. Он уставился на ее ноги в обмотках и толстых ботинках.
— Что глаза разинул?! — крикнула она ему.
