— Теперь кваску бы. Хорошо! — сказала Дуся. Только бы вспыхнули лампадки. Кому надо, увидит.
Будет знать: пора заступать на смену погибшим. И опять к нам понесутся сигналы и будем бить прямой наводкой немецкую артиллерию.
Дуся прошлепала мимо меня с пустой шайкой и стала наполнять ее горячей водой из чана, стоя ко мне боком, — коротышка, спина гнута, ключица наружу выступает.
— Ты бы уходила отсюда. — Я сказала, и самой мне стало страшно.
Дуся быстро обернулась и, пригнув серую от непромытой золы голову, изучала меня.
— Чегой-то ради?
Подняла шайку над головой и окатилась, обжигаясь, охая, брызгаясь.
— Послушай, может, детей там нет, может, их в тыл отогнали, а дом, может, сгорел. Куда же ты пойдешь?..
Она подскочила ко мне с мокрым, искаженным лицом, по ключицам текли струйки воды, медный крестик трясся на груди.
— Ты — чокнутая! А у меня сынок есть, Сергей Иванович! Во Ржеве он! Ждет меня. Что? Поняла?
Я ничего не ответила, ушла в предбанник, обулась — и на улицу.
Пыриков сидел на подножке полуторки, завернувшись в плащ-палатку, и курил. Ему предстояло провести Дусю через передний край до нейтральной полосы.
На крыльце рослая женщина в клетчатой юбке — председатель колхоза — «занаряжала» своих бригадиров. Они сидели вокруг нее на ступеньках, все в платочках, завязанных под подбородком, переговариваясь:
— По косогору, где лен, немец бузует из минометов.
— Убьют, забота не наша. Убьют, так закопают.
Под Ржевом
Меня разбудил стук в окно. Я соскочила на пол с хирургического стола, оставленного здесь медсанбатом.
— Товарищ лейтенант, — приглушенно звал снаружи Подречный, — майор вызывают. Срочно!
Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. Подречный ждал, привалившись к стене.
— Что случилось?
— Немца привели, допрашивать будут.
Мы пошли, спотыкаясь в темноте о корни. От свежего воздуха расхотелось спать. Кругом на хуторе стояла тишина. Не доходя до дома, я различила на лавочке две фигуры.
— Степка-повар с молодухой. Она у вас за стеной живет, — зашептал Подречный и неожиданно затянул:
— Стой! — оборвал его часовой. — Распелся. Нашел время.
Он поздоровался. Это был младший сержант, молодой парень, по прозвищу Ваня Мокрый.
— Весна! — сказал он. — Возрождение, товарищ лейтенант, все возрождается.
Мы вошли в дом. Майор Гребенюк шагал взад-вперед по комнате. Ярко горела керосиновая лампа. На лавке у края стола сидел немец. Он отхлебывал остывший чай из большой алюминиевой кружки Подречного.
— Пришлось поднять вас, — сказал майор, пододвигая мне табурет, — разведчики «языка» в мешке приволокли.
Он присел на край кровати, на которой лицом к стене спал капитан Петров.
— Поторопимся, — сказал майор, — немец ранен.
Немец опустил в карман кусок хлеба, собрал пальцами хлебные крошки, захватил их в горсть и поднял голову. Молодое, чрезвычайно бледное лицо.
Он уроженец Саксонии, девятнадцати лет, из крестьян, десять дней, как прибыл с маршевой ротой на фронт.
Майор задавал пленному вопросы о расположении дзотов, о вооружении, стыках, обозе. Немец отвечал с готовностью все, что знал, но знал он очень мало, и, замечая, что не заинтересовывает майора, он говорил вяло и отирал рукой сухой лоб. Потом вдруг горячо стал просить, чтобы ему поверили: он еще ни разу не стрелял в русских солдат.
Петров громко захрапел во сне, и майор потрогал его за плечо. Петров, не просыпаясь, перевернулся на спину, выставив босые ступни между железными прутьями кровати, и затих.
Немец покосился на ноги Петрова. Помолчал. Потом сказал: когда на седьмой день пребывания на фронте он получил увольнение в кино, то по дороге во второй эшелон полка за деревней он видел много немецких танков.
Название деревни он вспомнит, если ему покажут билет в кино, который находится в отобранном у него портмоне. На обороте билета записан маршрут. Я протянула ему билет. Искажая название, он с усилием произнес: «Шадино» — и не отрываясь смотрел на майора.
— В каком направлении были обращены танки? — спросил майор.
— Не помню, — ответил пленный.
— Как замаскированы?
Немец молчал. Он навалился грудью на стол, руки его повисли. Майор встал и отворил дверь.
— Подречный, за фельдшером! — крикнул он.
Я вышла на крыльцо. Рассвело. Часовой сменился. У дома расхаживал с автоматом Бутин.
— Не спится? — спросил.
Мимо пробежали в дом фельдшер и санинструктор с носилками. Вынесли на носилках немца.
— Куда вы его? — спросил Бутин.
— В санбат повезем, — ответил санинструктор, спускаясь с носилками по ступенькам.
— Еще возись с этой заразой, — ворчал Подречный, поддерживая носилки.
— Верно, — сказал Бутин.
— Помалкивайте! — прикрикнул фельдшер, огромный усатый детина.
В комнате за столом майор Гребенюк заканчивал писать.
— Составьте сообщение Военному совету армии примерно вот так, — сказал он, протянув мне размашисто исписанный листок.
…Я служу в действующей армии уже несколько месяцев. Позади остались путевка МК комсомола на завод, работа по двенадцати часов в сутки, потом курсы военных переводчиков, наконец, действующая армия и гнетущий страх первых дней.
Мне смутно вспоминается наш институт в Сокольниках, лекции по литературе в светлых аудиториях, путь к метро после занятий, в листопад, вдоль трамвайной линии мимо старых кленов сокольнического парка.
Кажется, не я была студенткой ИФЛИ и не было у меня иной жизни, кроме этой — с передислокациями по фронтовым дорогам в стонущих в размытой глине машинах. Не было других близких людей, кроме этих, пропахших махоркой и кожей. И не было задачи яснее и ближе, чем задача моей армии — освободить Ржев.
Мы с неделю стоим на хуторе Прасолово.
