В тот же день ворота Александриона открылись перед римлянами. Александр написал приказ командирам гарнизонов двух других крепостей, и два дня спустя сдались и они.
Оставив в каждой крепости по две когорты своих легионеров и велев им надзирать за работами по разрушению крепостных стен, Габиний направился в Иерусалим. Перед выступлением он в присутствии Марка Антония беседовал с Гирканом и Антипатром.
— Я уважаю твое право на престол, — сказал он первосвященнику, — и помню о тех услугах, что ты оказал Риму и Помпею Магну при взятии Иерусалима. Но должен тебе сказать: я недоволен твоим правлением — мятежи и восстания следуют друг за другом непрерывно. Народ можно держать в повиновении только тогда, когда сила подтверждается любовью людей или хотя бы довернем к своему правителю. Вы — ты и твой брат Аристовул — своим кровавым соперничеством достигли лишь одного: народ не принимает вас. Я хотел бы, чтобы ты остался у власти, но я не могу держать в Иудее такое количество солдат, чтобы пресекать всякое недовольство. И я принял решение изменить форму правления. Люди тебе не доверяют — пусть же они выберут тех, кому доверяют. Я разделю Иудею на пять округов с общественным управлением в каждом. Иерусалим больше не будет столицей страны, а лишь главным городом своего округа. Тебя же я утверждаю первосвященником Иерусалимского храма: после стольких лет кровавых распрей тебе следует больше думать о нуждах вашего Бога. Полагаю, что он недоволен вами.
Гиркан затравленно смотрел на сирийского наместника, а когда тот закончил и спросил, согласен ли первосвященник с его решением, дрожащим голосом, но с преданным выражением лица ответил, что более мудрого решения всех проблем не могло бы прийти в голову ни одному из смертных.
Далее, обратившись к Антипатру, Габиний, отметив его доблесть и преданность Риму, сказал, что распускает иудейское войско, но разрешает ему набрать отряды из своих соплеменников. Посмотрев сначала на Марка Антония, потом на Гиркана, Габиний поднял правую руку и торжественно провозгласил:
— Я велю объявить везде, что отныне Антипатр будет именоваться Преданным Другом Рима!
Антипатр поблагодарил за оказанную ему наместником честь и в свою очередь несколько раз назвал Авла Габиния великим полководцем и мудрым правителем.
С этим Габиний отправился в Иерусалим. По дороге он несколько раз призывал к себе Ирода и подолгу разговаривал с ним. Молодой человек явно нравился сирийскому наместнику.
Александр ехал в свите Габиния — молчаливый, угрюмый. Время от времени он бросал взгляд на Ирода, оживленно беседовавшего с сирийским наместником, и тогда губы его складывались в презрительную улыбку, а глаза горели бессильным гневом.
Юдифь ехала в своей повозке с занавешенными окнами и покидала ее лишь во время привалов, с наступлением темноты. Когда Габиний в один из дней пригласил ее в свою палатку на ужин, она отказалась, сказавшись больной.
Жители Иерусалима встретили сирийского наместника в сопровождении четырех легионов с угрюмой настороженностью. Но когда он выступил перед ними на площади перед царским дворцом и объявил о перемене государственного правления, враждебно настроенная толпа вдруг разразилась приветственными криками. Все устали от бесконечной войны, вызванной притязаниями на престол обоих братьев. Народ радостно принял освобождение от единовластия, которое уступало место общественному управлению.
Когда Габиний, закончив речь, вернулся во дворец в сопровождении Марка Антония, то, поднимаясь по лестнице и держа трибуна под руку, сказал с усмешкой, кивнув в сторону площади, где все еще радостно шумела толпа:
— Они еще будут кричать от страха, когда какой-нибудь дерзкий честолюбец, подобный этому Ироду, взобравшемуся на отвесную скалу в битве при Александрионе и решившему исход сражения, взойдет на самую высокую точку Иерусалимского храма и занесет над ними камень.
Помпей сидел на носу качающейся на волнах триеры[24] и смотрел вдаль, кутаясь в шерстяной плащ. Едва рассвело, ветер был студеным, Помпей замерз, все никак не мог согреться, но в каюту не уходил. Он не спал всю ночь, напрасно проворочавшись с боку на бок и пытаясь думать о приятном, — сон покинул его, а ничего приятного он не мог возбудить в своем воображении.
Вчерашний день был днем его рождения, Помпею исполнилось пятьдесят девять лет. Такого скорбного праздника еще никогда не было в его жизни. Последние тридцать лет этот день становился праздником для всего Рима. Где бы он ни находился сам — в Парфии, в Армении, в Африке или Испании, — в Риме происходили факельные шествия, бои гладиаторов и раздача хлеба беднякам. Кто еще совершил для Рима столько, сколько совершил он, Гней Помпей? Весь мир называл его Помпеем Магном — Великим. Но теперь он думал, что все это: слава, почести, власть, любовь народа — осталось в прошлом и уже никогда не возвратится. Лучше было бы ему вообще не родиться, чем заканчивать жизнь жалким изгнанником, незнающим, где обрести пристанище.
Теперь, сидя на носу этой жалкой триеры, кутаясь в шерстяной плащ и не в силах согреться, Помпей все пытался понять, что же с ним такое случилось. Пытался, но не мог, не понимал. Как и всякий человек, он любил славу и власть, но никогда не стремился добыть их силой или хитростью: не он искал славу и власть, но слава и власть сами находили его. Он имел то, что имели немногие — любовь народа. Он не купил такую любовь, но заслужил ее своими великими свершениями, при этом в обычной жизни остался неприхотливым и строгим: не роскошествовал, не чванился, не злоупотреблял вином, не бегал за женщинами. Во всем — и в своих воинских подвигах, и в простоте своей жизни — он был примером для юношества, подобно легендарным греческим героям, Ахиллу или Гераклу. Честно заслуженная любовь народа вознесла его на вершину славы, и ему казалось, что так будет всегда.
Завоевав для народа все, что можно было завоевать, он вернулся в Рим с естественным желанием отдохнуть от военных трудов. Но разве его оставили в покое! Сенаторы, консулы бросились к нему, как голодные к жирному пирогу, и каждый старался урвать кусок побольше. Всякий лез ему в друзья, а потом клялся перед народом его именем. Почему же тогда он не уединился и не стал жить как частное лицо — в мирном покое и прочной славе? Люди не позволили ему этого, а он не сумел настоять на своем, поддался лести, лицемерным восхвалениям. Они говорили ему, что он не только слава Рима, но и совесть Рима, что он должен защитить попираемую свободу, не позволить рвущимся к власти попирать древние законы.
Он сказал: «Да!» — и ввязался в политическую борьбу, ничего в ней не понимая, не отличая правых от виноватых и больше доверяя лукавым и хитроумным речам, чем очевидно видимым деяниям. Он слишком поздно осознал, что коварству, лести и подлости — этим необходимым и неотъемлемым качествам любого политика — нужно обучаться с молодости, так же как и военному делу, с упорством и терпением. Он опоздал с этим и в сенате был похож на новобранца, неожиданно брошенного в самое пекло боя. Он говорил невпопад, защищал не тех, кого нужно, окружил себя льстецами и негодяями и вдруг словно в одну минуту осознал: он потерял самое ценное, что имел, — любовь народа. Из славного полководца, из Помпея Магна, он превратился в заурядного консула и не понимал, что ему делать с врученной ему властью.
В это самое время растерянности и сомнений и появился Цезарь. Он был и раньше, и Помпей всегда относился к нему с уважением — умный, доброжелательный человек, умелый полководец. Правда, к уважению, что он испытывал к Цезарю, примешивалась значительная доля снисходительности. Но как же без нее, когда Цезарь мнил себя великим военным стратегом, раздувая славу своих побед над жалкими племенами эбуронов или гельветов, будто это были несметные полчища могущественного Митридата или железные отряды хитроумного Сертория[25].
Цезарь явился в тот момент, когда вражда Помпея с Крассом (этим мешком, набитым деньгами, думающим, что в жизни все можно купить, даже воинскую славу, но позорно воевавшим против презренных гладиаторов Спартака) достигла наивысшего предела. Цезарь сделал то, что впоследствии погубило Помпея: он не стал ни на сторону Красса, ни на сторону Помпея, но неожиданно взялся примирить их и добился желаемого. Лишившись врага и приобретя (как он наивно полагал) друга, Помпей со всей искренностью своего чувствительного сердца в буквальном смысле бросился в объятия коварного Юлия.
Отношения между ними казались столь доверительными, а дружба столь крепкой, что они скрепили ее браком Помпея с дочерью Цезаря Юлией.
…Прервав свои горестные воспоминания, Помпей, прищурившись, посмотрел на солнце — оно показалось ему сегодня особенно ярким. Ветер стих, стало теплее, и он одним движением плеч сбросил свой шерстяной плащ, в который кутался все утро. Он встал, разминая ноги, приставив ладонь ко лбу, долго
