— Мариам.
Тогда он не понял, что открыл имя своей звезды, но позже, уже в дороге, осознал это с особенной ясностью. Открытие и обрадовало его, и опечалило одновременно. Обрадовало, потому что теперь Мариам-звезда и его, Ирода, судьба были слиты воедино — его будущая счастливая судьба и прекрасная девушка, самая прекрасная на свете. А опечалило потому, что невольно получалось — земная хрупкая девушка является его судьбой. Хорошо, что прекрасная, но тревожно, что хрупкая, ведь человек в этом мире подвержен болезням, несчастьям и смерти. Болезни могут отобрать красоту, а несчастья — жизнь.
Ирод въехал в ворота Иерусалима под вечер, в сопровождении всего четырех всадников. Отец не позволил взять больше, к тому же велел одеться попроще, сказав:
— Ты едешь просителем, а не героем.
Сначала Ирод отправился к Гиркану. По плану отца первосвященнику нельзя было раскрывать правды, а следовало убедить его, что поведение Ирода и есть единственная правда. Наставляя сына, Антипатр особенно подчеркивал, что первосвященник не должен ни о чем догадываться.
— Как бы он ни ненавидел брата, Гиркан никогда не простит нам его смерти, а его дружба нам еще очень нужна.
Последние несколько миль Ирод проскакал во весь опор, и потому, когда он спрыгнул с коня у ворот дворца Гиркана и бросил поводья испуганному слуге, вид у него был жалкий: весь в пыли и поту, с грязными подтеками на лице. Таким он и предстал перед первосвященником.
Когда Ирод вошел, тот сидел в кресле. Хотел встать, но не смог и, протягивая к Ироду руки, выдавил:
— Что?
Ирод же, как его научил отец, бросился к первосвященнику и, пав на пол, обнял его колени. Тут ему нужно было заплакать и, уже рыдая, поведать Гиркану о несчастливо сложившихся обстоятельствах. Ирод настроил себя, но не сумел выдавить слез, только еще плотнее прижал лицо к ногам Гиркана. Рыданий не получилось, но и без них Гиркан оказался крайне напуган. Ирод почувствовал, как пальцы первосвященника коснулись его затылка — они дрожали. Как и голос, когда Гиркан произносил:
— Говори, говори!..
Ирод заговорил. Сначала глухо, не отрывая лица от ног первосвященника, потом громким, прерывающимся голосом, подняв голову и снизу вверх глядя на искаженное ужасом лицо Гиркана. Когда Ирод закончил, тот едва слышно произнес чужим, уже без всякого выражения, мертвым голосом:
— Мы погибли.
Лицо застыло, глаза потухли, губы превратились в две белые безжизненные полоски. Ирод теперь с непритворным испугом смотрел на первосвященника, — казалось, что жизнь уже покинула его. Он подумал, что отец был не прав и Гиркана не следовало так пугать, тем более что страх уже давным-давно сделался для него не проявлением чувств, а сутью.
Сначала первосвященник застыл, потом обмяк в кресле: руки повисли, голова упала на грудь. Ирод кликнул слуг и велел послать за врачом-арабом, жившим здесь же, во дворце.
Врач долго возился с Гирканом, пока тот не открыл глаза и не проговорил, косясь по сторонам:
— Где я?
Только поздно ночью он сумел более или менее прийти в себя. Ирод, боясь, как бы не повторился припадок, уже не пугал первосвященника, но как умел успокаивал его, говоря, что ни отец, ни он сам никогда его не покинут и что дела не так уж плохи, потому что отец сумеет договориться с Аристовулом. Гиркан выслушал все это довольно спокойно, потом слабо кивнул:
— Потеряю…
Ироду показалось, что он бредит, он сказал горячо, не понимая, о чем идет речь:
— Нет, нет, ты ничего не потеряешь, я не допущу этого!
— Жизнь… — слабо выговорил Гиркан и лишь несколько минут спустя, не сразу, с большим трудом, путаясь и недоговаривая слова, сумел объяснить: — Если потеряю власть, то и жизнь…
Всю ночь Ирод не сомкнул глаз, сидя рядом с постелью, на которую перенесли первосвященника. Врач-араб находился тут же. Гиркан то приходил в себя, то проваливался в забытье. В такие минуты лицо его покрывала бледность, а черты заострялись. Ироду казалось, что он умирает. Ирод испуганно смотрел на врача, тот приближал лицо к самому лицу Гиркана, странно поводя носом, словно принюхиваясь к чему-то (у Ирода мелькнула мысль, что смерть, наверное, имеет свой запах — не запах тленья, а другой, когда смерть приближается). Наконец врач поднимал голову и успокаивающе кивал. Ирод облегченно вздыхал и откидывался в кресле.
К утру Гиркану стало значительно лучше. Может быть, помогли снадобья араба, а может быть, первосвященнику еще не пришло время умирать. Но как бы там ни было, лицо его порозовело и дыхание стало ровным. Он повернул голову к Ироду и слабо улыбнулся. Потом он уснул, и араб объяснил, почтительно поклонившись Ироду, что сон сейчас лучшее лекарство для господина, и добавил, склоняясь еще ниже:
— Тебе, господин, тоже нужен отдых.
Араб был прав — Ирод чувствовал себя крайне утомленным. После столь трудного пути из Дамаска в Иерусалим он не спал еще целую ночь. Все тело его дрожало, а глаза слипались, лишь усилием воли он не позволял себе уснуть тут же, в кресле, у постели Гиркана. Не позволял, потому что спать было некогда, он и так потерял уже почти сутки. Нужно было идти к Александру — промедление могло нарушить план Антипатра. Хвала Богу, что еще не умер Гиркан, потому что если бы он умер, то все потеряло бы смысл — и план отца, и мечты о власти (а значит, и мечты о Мариам), да и сама жизнь тоже. Хотя он и не был виноват в болезни Гиркана, он чувствовал себя виноватым, и ему страшно было представить себе взгляд отца, случись Ироду сообщить ему такое ужасное известие.
Усталость, бессонница и пережитое волнение обострили чувства Ирода — казалось, что все погибло, ничего нельзя исправить, а следует бежать как можно быстрее из этого проклятого города. Но, несмотря на молодость, Ирод умел бороться с самим собой. Он приказал приготовить коня и, даже не приведя себя в порядок и не поев, вышел во двор и прыгнул в седло — ловко, хотя и без обычной легкости.
Он был уже слишком известным лицом в Иерусалиме, так что испуганные слуги у дома Александра, ни о чем не спрашивая, пропустили его внутрь. Он не стал подниматься по лестнице, а почтительно остался внизу, прислонившись к колонне у входа — ноги дрожали, и ему трудно было стоять. Наконец вернулся слуга и проводил его в зал на втором этаже.
Его уже ждали. В центре зала стоял Александр, справа от него — Юдифь и дочери. Одной из них была Мариам. Непонятно, зачем пригласили девочек, — может быть, Юдифь ждала каких-то действий в отношении сына и присутствием внучек хотела смягчить Ирода? Но как бы там ни было, Мариам присутствовала в зале, Ирод старался не смотреть в ту сторону, но чувствовал на себе ее взгляд. Он подумал, что не сможет сделать того, зачем пришел, и в какое-то мгновение едва не поддался желанию немедленно бежать отсюда, ничего не объясняя. Желание было столь сильным, что он невольно шагнул назад. Он сделал бы и второй шаг, но тут Юдифь проговорила:
— Мы слушаем тебя, Ирод!
Она произнесла это негромко, но с такой властностью и высокомерием, что фраза вполне могла прозвучать как: «Мы ненавидим тебя, Ирод!»
Ирод ее так и услышал. С одной стороны, взгляд Мариам как бы повелевал ему бежать — пройти сквозь такое унижение в ее присутствии казалось невыносимым; с другой стороны, взгляд все еще молчавшего Александра заставил Ирода вспомнить о поручении отца.
Наверное, он так и не решился бы сделать это сознательно, но в ту минуту дрожащие ноги подкосились сами собой, и… Ирод упал на колени. Упал на колени, не удержался, его повело вперед, и, чтобы не разбить лицо, он выставил перед собой руки и уперся ладонями в пол.
Нужная поза была принята, и сразу же, будто отец — невидимый — стоял за его спиной, явилась и нужная фраза, которую Ирод торопливо проговорил:
— Припадаю к твоим ногам, благородный Александр, сын доблестного царя Аристовула, и прошу твоей милости!
Никто, не ответил, Ирод не поднимал головы, но хорошо ощущал, как взгляды всех находящихся в
