зале устремились на него, в одну точку, куда-то в область затылка.
Ирод снова услышал слова отца и послушно повторил их:
— Мы все виноваты перед тобой, и мой отец, и я, и мои братья! Бог помутил наш разум — ничтожные, мы осмелились выступить против законного повелителя. Безумные, мы бросились к врагам своей страны и помогли им захватить нашу столицу — святой город Иерусалим! Нам нет прощения, мы достойны лишь одного — мучений и казни. У нас нет права просить тебя о прощении, и лишь твое величие и благородство позволяет нам это…
Слова отца лились откуда-то из-за спины Ирода и слышались настолько явственно, что ему на минуту показалось, будто их не могут не слышать и остальные.
Он говорил долго — говорил, пока слышал слова. Наконец остановился — остановился и, осторожно поведя головой, заглянул за спину. Нет, там никого не оказалось. Если отец все-таки находился там раньше — пусть и незримо, — то теперь он исчез. Но, наверное, в таком его присутствии уже не было необходимости, потому что он сказал, а Ирод повторил все. Кроме признания своей вины и униженных просьб о помиловании было сказано главное: Антипатр поможет Аристовулу укрепиться у власти, передает в его распоряжение все свое войско и клятвенно обещает впредь ничего не замышлять против царя; обещает чтить Александра как царского сына; он едет навстречу Аристовулу и будет умолять его о прощении, а Александра молит прибыть в Дамаск, чтобы смягчить возможный гнев отца.
Наступило молчание, оно длилось долго. Тишина казалась абсолютной: ни шороха одежды, ни вздоха. На мгновение Ироду почудилось, что он остался один, а все каким-то чудесным образом бесшумно и незаметно покинули зал. Ощущение это было настолько явным, что Ирод стал медленно поднимать голову, чтобы посмотреть и убедиться, так это или нет. Но не успел — раздался голос Юдифи:
— Александр, ты не должен ехать.
В абсолютной тишине ее голос прозвучал особенно громко, так, что Ирод вздрогнул.
— Я поеду, — ответил матери Александр, — я хочу как можно быстрее увидеть отца.
Юдифь еще возвысила голос:
— Это ловушка. Разве ты не знаешь этих людей, ради своей выгоды они будут говорить и делать что угодно. Их низкий род ни на что большее не способен, как только на хитрость и коварство. Ты не должен ехать, Александр, послушай меня.
Он ответил упрямо:
— Я не хочу, чтобы кто-либо мог подумать, что я боюсь.
Юдифь возразила:
— Никто так и не думает. Или ты унизишься до того, что будешь стыдиться этих?!
Последнее слово Юдифь произнесла с особенной отчетливостью и с особенным презрением (Ирод не мог видеть, но почувствовал, что она указала на него).
Гнев закипел в груди Ирода, слово Юдифь было последней каплей, переполнившей чашу его унижения. Если бы не присутствие Мариам, он, может быть, смог бы еще выдержать несколько подобных слов. Но от гнева и отчаяния на глазах Ирода выступили слезы — настоящие, не притворные, — и он резко вскинул голову.
Вскинул голову и хотел подняться, но не сумел — тело так ослабело, что не повиновалось ему. Взгляд его уперся в лицо Александра, стоявшего прямо перед ним. От стыда и гнева, от неожиданной немощи всего тела слезы хлынули из глаз. Ирод смотрел в угрюмое лицо Александра и чувствовал, как ручейки слез бегут по щекам и капают с подбородка. Он уже ничего не мог сделать, только смотрел.
И вдруг в угрюмом и безжизненном лице Александра что-то изменилось. В нем мелькнуло нечто живое. Нет, не жалость — жалости к ненавистному идумею от него невозможно было дождаться, — но как бы доверие… Доверие к слезам Ирода.
Александр сказал:
— Встань.
Ирод хотел подняться, но не сумел, качнувшись, повалился на бок, коснувшись щекой пола. Александр громко хлопнул ладонями и, когда послышался топот вбежавших в зал слуг, кивнул на Ирода. Слуги осторожно, но быстро подняли Ирода, поставили его на ноги, крепко придерживая с обеих сторон.
— Александр!.. — почти крикнула Юдифь. Не так, как всегда властно, но по-женски, со страхом и отчаянием.
Александр лишь покосился на нее, но этого оказалось достаточно: Юдифь прижала руки к груди и опустила голову. Если бы Ирод в силах был выразить лицом что-либо, то лицо его отразило бы крайнее удивление — он никогда не мог себе представить, что властная, гордая Юдифь, еще недавно смело говорившая с самим Авлом Габинием, потупится и замолчит под искоса брошенным взглядом сына. Но она замолчала и потупилась, и это могло означать только одно — Ирод добился того, чего хотел: они поверили ему и Александр в глазах матери уже не просто сын, несчастный изгнанник, но старший сын царя, наследник престола.
— Я отправлюсь в Дамаск, — сказал Александр, пристально глядя на Ирода, и, коротко взмахнув рукой, горделиво добавил: — И никто не посмеет сказать, что сын иудейского царя страшится смерти.
«Ты ее примешь из моих рук!» — проговорил про себя Ирод, тогда как жалкое выражение на его лице оставалось неизменным.
Александр сделал знак слугам, и они, осторожно развернув Ирода, повели его к двери. На мгновение его взгляд коснулся лица Мариам — ему показалось, что она смотрит на него с искренней жалостью. Не с унижающей жалостью, но с сочувственной. Он хотел обернуться и посмотреть еще, убедиться, но у него не было предлога. И лишь у самых дверей он нашел предлог — вспомнил о Гиркане. Ирод остановился и повернул голову так, чтобы прежде, чем увидеть Александра, увидеть Мариам. И он увидел ее — она в самом деле смотрела на него с жалостью, ему даже показалось, что в ее глазах блестят слезы. Но рассмотреть не было возможности, и, только скользнув взглядом по Мариам, он остановил его на Александре.
— Благородный Александр… я хотел… хотел… — прерывисто проговорил Ирод и с трудом закончил: — Хотел просить тебя за Гиркана.
В лице Александра, когда он услышал это, мелькнул гнев.
— Кто ты такой, — сказал он с угрозой, — чтобы просить за Гиркана? Это семейное дело, оно тебя не касается. Иди и утром жди меня у ворот, ты будешь сопровождать меня в Дамаск.
Слуги Александра проводили Ирода до дворца первосвященника и передали слугам Гиркана. Те отнесли его в спальню рядом со спальней Гиркана, раздели, положили на постель. Он тут же уснул и проспал до самого вечера.
Лишь только он открыл глаза, стоявший у двери слуга сказал, что первосвященник хочет видеть Ирода. Ирод раздраженно отмахнулся от слуги. Вставать не хотелось, а уж тем более видеть Гиркана. После посещения дома Александра Ирод понял то, чего раньше не понимал и о чем никогда не задумывался: Гиркан и Аристовул, их дети и внуки одной крови, одного рода — царского. Они могут враждовать, могут даже желать смерти друг другу, но все равно они единое целое, во всяком случае для всех остальных, друзей и врагов. Они — правители, а он, Ирод, вместе с отцом и братьями — подданные, в сущности, просто слуги. А потому, как и Аристовул, как и Александр, Гиркан может быть их врагом, но никогда не станет другом. И все то, что он говорит Антипатру, все то, что он говорит Ироду (называя его сыном), есть одни только слова, продиктованные обстоятельствами, одна лишь обманная оболочка. Тогда как внутри…
Все было понятно, и Ироду не хотелось даже думать об этом. Теперь он тверже, чем раньше, тверже, чем когда-либо, и яснее понял, что для того, чтобы жить и властвовать, нужно прежде всего извести их царскую породу. Убить всех, всех до одного, не принимая во внимание ни пол, ни возраст, ни степень опасности каждого из них. Только Мариам он оставит жить. Не потому, что она прекрасна, не потому, что он любит ее, и даже не потому, что она его звезда-судьба. Нет, он оставит ее в живых совсем по другой причине — он женится на ней и наденет ее как праздничный хитон, на котором будет написано: «Царь», и всякий — иудей, идумей или римлянин — легко прочтет это.
Так говорил себе Ирод и никак по-другому говорить не хотел. Правда, в отличие от сознания, где Мариам причислялась к проклятому царскому роду, было еще другое — область, где правили чувства. И в этой области его тела, в этой части его существа — там была любовь к Мариам. К прекрасной Мариам, к звезде-Мариам, к судьбе-Мариам. И Ирод ощущал, что эта часть его существа не подвластна сознанию, что,
