Не вступая в Годару, войско Ирода походным маршем двинулось на Иерусалим. Втайне он понимал, что не посмеет осадить город — это навлекло бы на него гнев не только отца и брата, но, главное, прокуратора Сирии. Нет, он не собирался устраивать осаду, но он хотел продемонстрировать свою силу. Пусть почувствуют, что Ирод не просто начальник над какой-то там Галилеей, но реальная угроза их власти. Пусть знают, пусть боятся!
Каждый раз в ночные часы, когда войско останавливалось на отдых, Ирод подолгу наблюдал за своей звездой. Звезда двигалась к Иерусалиму вместе с ним, сопровождая, и каждую следующую ночь она разгоралась все ярче и ярче.
До города оставалось всего два перехода, когда ранним утром Ирод увидел всадников, скачущих навстречу. Их было около сотни. Еще до того, как он успел разглядеть лицо, в переднем всаднике Ирод узнал отца. Вся его прежняя и казавшаяся неколебимой решимость исчезла в один миг, он почувствовал себя провинившимся подростком и, шагом тронув коня, поехал навстречу.
Он ожидал если не открытого гнева отца, то недовольства и строгих упреков. Но, к его удивлению, отец был настроен миролюбиво и даже улыбнулся, когда Ирод, соскочив с седла, взялся за повод его коня и поддержал стремя.
Сын и отец не виделись всего несколько месяцев, но Ирод с горечью заметил, как же за это время сдал Антипатр. Из цветущего, сильного пожилого мужчины он превратился в старика — черты его лица заострились, он горбился и даже шагал не очень твердо. В глазах не было обычного блеска, и голос, когда он заговорил, не звучал с прежней уверенностью. Бросив коней, они отошли в сторону от дороги, сели на траву. Указав пальцем на растянувшееся едва ли не на полмили войско, Антипатр вздохнул:
— Это ошибка, Ирод, ты играешь в опасную игру. Я не упрекаю тебя в смерти Пифолая, хотя и здесь ты поступил слишком опрометчиво. Что сделано, то сделано. Но сейчас ты должен один явиться в Иерусалим, без войска. Суд первосвященника всего лишь формальность — неужто ты думаешь, что я позволю осудить тебя, моего сына? Но следует соблюсти видимость законности. Пусть члены Синедриона потешатся, разбирая это дело. Сейчас мы у власти и должны показывать пример законности.
Ирод усмехнулся:
— Для чего же тогда власть, если нужно соблюдать законность? Я не понимаю, отец.
Ирод никогда не говорил с отцом в таком тоне и на какой-то миг испугался — опустив голову, ожидал резких слов. Но отец только снова шумно вздохнул и, не отвечая сыну, устало, с чуть заметной досадой продолжил свои объяснения о необходимости соблюдать законность, о том, что Ироду следует сделать вид, будто он чувствует себя виноватым, что нужно утишить страсти, не раздувать ненависть иудеев к их роду.
Отец говорил долго, монотонно, в какую-то минуту Ирод перестал слушать. Ему почему-то вспомнился Гиркан и почему-то подумалось, что сейчас отец так похож на первосвященника: то же отсутствие энергии, та же монотонность, те же протяжные вздохи. Казалось, что Антипатр, став наместником Иудеи, заразился слабостью Гиркана.
Очнувшись от своих дум, Ирод поднял голову — отец молча и изучающе смотрел на него. Спросил чуть слышно:
— Ты слушаешь меня? Ты понимаешь?
Ирод кивнул, ответил, отведя взгляд в сторону: — Да.
Он не прибавил «отец», как прибавлял всегда, — он уже не чувствовал себя послушным сыном, да и сыном этого усталого человека не чувствовал себя тоже. Как видно, Антипатр тоже ощутил это. Он тяжело поднялся, опершись руками о землю, сделал в сторону дороги несколько шагов, сказал, не оборачиваясь:
— Мать очень беспокоится о тебе. В последнее время она много болела, не огорчай ее.
Ирод смотрел в сгорбленную спину отца, с легким сожалением вспомнил, что давно не видел мать. Проводил отца до дороги, помог сесть В седло. Когда пыль, поднятая удаляющимся отрядом, рассеялась, дорога оказалась пустой.
Приказав войску разбить здесь лагерь, Ирод с пятьюстами тяжеловооруженными всадниками следующим утром направился по дороге на Иерусалим. Он не хотел так уж явно ссориться с отцом (тем более что тот был прав), но явиться на суд одиноким и виноватым он тоже не мог себе позволить. Отец говорил о войске, но ничего не говорил о конвое. Пятьсот отборных воинов — значительная сила в данных обстоятельствах, но все же не войско, а только конвой. Так что никто не посмеет утверждать, что Ирод не проявил уважения к отцу.
На закате солнца отряд Ирода въехал в Иерусалим через главные ворота. Его воины, построившись по четыре в ряд, заняли всю ширину улицы, ведущей к дворцу Антипатра. Жители жались к домам, с ненавистью и страхом смотрели на угрюмых, в полном боевом вооружении всадников. Казалось, что вражеская армия вступила в город. Не было криков негодования, проклятий, какие слышались почти всегда, когда Ирод проезжал по городу, — Иерусалим, казалось, оцепенел от столь неожиданного и наглого вторжения.
Мать встретила Ирода со слезами и причитаниями, долго не разжимала объятий, почти повиснув на нем. Он обнимал ее легкое, иссохшее тело, гладил седую голову и впервые за долгие годы почувствовал нечто похожее на жалость.
Отец лишь кивнул, сухо заметил, что трудно будет разместить такое количество всадников. Фазаель крепко пожал руку брата, сказал, что рад видеть его здоровым и что много слышал о его подвигах в Галилее и Сирии. Понизив голос, сообщил о назначенном на завтра суде Синедриона и добавил, подмигнув, что не о чем беспокоиться, но все же разумнее будет вести себя правильно. Нетрудно было понять, что имел в виду Фазаель, говоря «правильно», и, чтобы не отвечать резкостью, Ирод лишь презрительно скривил губы.
Ночью долго ворочался на ложе, не в силах уснуть. Но его тревожило не предстоящее судилище, а то, что домашние (кроме матери, пожалуй) стали его противниками, хотя и неявными. И отец и брат скрывали отчуждение, возникшее между ними и Иродом, но оно было, и Ирод ясно чувствовал его. Так же и этот дом, где он рос, и эта комната, где он сейчас лежал, — они тоже излучали незримое, но очевидное отчуждение. Не говоря уже о городе, который казался теперь Ироду не просто враждебным, но вражеским. Все и всё было против него, и он чувствовал себя одиноким. Но одиночество не порождало тоску, как это бывало раньше, но, напротив, укрепляло его дух и возбуждало энергию. К тому же он был не вполне один, у него была его звезда. Он встал, открыл окно, далеко высунулся наружу, запрокинул голову, нашел глазами свою звезду. Она висела прямо над ним, светила так ярко, что даже облака, проплывавшие под ней, не могли укрыть ее блеска. Ирод долго наблюдал за звездой, потом закрыл окно, лег и сразу же уснул.
Синедрион собрался в тот день в Каменном зале Иерусалимского храма, где проходили торжественные и особо важные заседания. Он подъехал к храму в сопровождении ста всадников (Фазаель все-таки сумел уговорить брата не брать всех), тридцать последовали за ним внутрь, остальные выстроились на площади у центральных ворот. Когда Ирод вступил в зал, возбужденно переговаривавшиеся члены Синедриона смолкли, наступила полная тишина. Шаги Ирода и сопровождавших его воинов гулко прогремели под сводами. Он был одет в пурпурный плащ, тиара на его голове[34] блестела драгоценными камнями, волосы были завиты и напомажены. Не доходя до массивного трона первосвященника Гиркана, Ирод поклонился — не очень низко — и холодно проговорил слова приветствия. Гиркан болезненно улыбнулся, смущенно обвел взглядом членов Синедриона, потом воинов за спиной Ирода и наконец проговорил слабым голосом, еще глубже вдавливаясь в трон, и без того казавшийся огромным для его тщедушного тела:
— Мы пригласили тебя, Ирод, чтобы…
— Я знаю, зачем вы меня пригласили, — перебил Ирод и, взявшись рукой за расшитый золотом пояс, выставив вперед правую ногу, добавил: — Начинайте, у меня не так много времени.
Члены Синедриона недовольно загудели. Со своего места поднялся раби Симон-бен-Симая, один из самых старых и самых уважаемых в Иерусалиме священников. Он вышел на середину зала и, указав костлявой рукой на Ирода, заговорил, гневно блестя глазами и тряся белой курчавой бородой:
— Я в первый раз вижу — как и вы, судьи, как и ты, первосвященник, — подсудимого, который в таком виде осмеливается предстать перед вами. До сих пор обвиняемые являлись в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в судьях милость и снисхождение. Но Ирод, призванный к суду вследствие тяжкого преступления, стоит здесь в тиаре, с
