Дм. Богров и убийство Столыпина

Богров назвал имя П. Лятковского лишь после того, как ему была предъявлена фотографическая карточка сего последнего. Вспомним, что по свидетельству самого Лятковского эта же его карточка предъявлялась ранее и горничной Дм. Богрова (П. Лятковский. Нечто о Богрове. Каторга и ссылка, Москва 1926, № 2, стр. 47.) и вообще, как видно, являлась предметом тщательного исследования следственных властей. Поэтому, для Дм. Богрова было бы совершенно бессмысленно отрицать свое знакомство с Лятковским — оно не представляло никаких сомнений для следственных властей и само по себе не представляло ничего «изобличающего» для Лятковского.

Если бы Дм. Богров решил по каким либо соображениям оговорить Лятковского как «анархиста», утверждение, к которому собственно приближается Лятковский, то ведь ему было бы достаточно рассказать содержание имевшего место между ними разговора, когда Лятковский предлагал Дм. Богрову свою помощь в организации «боевиков» для совершения террористического акта во время киевских торжеств (Там же стр. 40.).

В действительности у Дм. Богрова не было никогда на уме оговаривать Лятковского, а потому Лятковский правда был арестован, как тысячи других лиц, имевших самое отдаленное отношение к Дм. Богрову, но был через самое короткое время вновь отпущен на свободу. Правда, Лятковский приписывает свое скорое освобождение исключительно своей хитрой тактике безусловного отрицания своего знакомства с Дм. Богровым. Он пишет: «так и не дождались от меня признания в знакомстве с Богровым, ибо признаться в этом я находил равносильным тому, чтобы надеть самому себе петлю и ее же затягивать»

(Там же стр. 47.).

Наивность этих соображений ясна для всякого, даже не обладающего юридическим опытом, человека. Лятковский убежден, что спрятав голову под подушку, он скрылся от взглядов следственных властей. Неужели безусловное отрицание знакомства с Дм. Богровым могло бы ему помочь, если бы налицо был действительный «оговор» Дм. Богрова, благодаря которому он был бы изобличен, как активный член группы анархистов, к тому же изъявивший готовность поддержать Дм. Богрова в покушении на государя или Столыпина? А ведь таков должен был бы быть смысл «исповеди», за которую упрекает П. Лятковский Дм. Богрова.

На этом я заканчиваю вторую главу о революционной деятельности Дм. Богрова.

Я старался доказать, что деятельность эта с первого до последнего момента являлась прямым и последовательным выражением его анархических убеждений.

Сперва он шел совместно со своими товарищами, потом совершенно одиноко, сперва простым и шаблонным путем подпольной революционной работы, потом сложной и кривой дорогой — одновременного использования для своих революционных целей организации своих политических врагов; он неуклонно стремился к нанесению удара своему политическому противнику, но, как мы слышали от Е. Лазарева, придавал величайшее значение идеологической стороне террористического акта; он был анархистом не только по своим теоретическим убеждениям, но и по существу своей природы, а потому не мог замкнуться ни в какие «партийные» или «групповые» рамки, а готов был на соглашение с любой организацией, которая могла быть полезна для его дела. В конце концов он осуществил давно задуманный план совершенно один, и не вовлек в свое дело ни единой невинной жертвы.

Я утверждаю, что это относится не только к последнему моменту совершения задуманного покушения, но и к всему предшествующему периоду, в течение которого он подготовлял себе содействие охранного отделения. Все сомнения, вопросы и восклицания, относящиеся к этой части дела Дм. Богрова, получают совершенно исчерпывающее разрешение на основании изучения обширного фактического материала по делу, существенную часть которого составляют перечисленные мною выше акты судебного и следственного производства, акты произведенных ревизий, акты департамента полиции, киевского жандармского управления и другие официальные материалы, а также показания бывших товарищей Дм. Богрова по революционной работе.

Поэтому я отношу всю эту часть вопроса к области «мнимых тайн», о которых упоминает Дм. Богров в своем предсмертном письме к родителям. Более трудная задача, является предметом рассмотрения последней главы настоящей книжки.

Это область «действительных тайн», о которых говорит Дм. Богров в том же письме: эти тайны унесены им с собой в могилу, а тех лиц, которые, быть может, могли бы помочь раскрыть эти тайны, я имею в виду Кулябко и Иванова, и для которых теперь исчез побудительный мотив скрывать истину, также уже нет в живых.

Тем не менее, я глубоко убежден, что и в отношении этой последней части вопроса, мое заключение близко подходит к истине, а потому и решаюсь огласить его.

V. Действительные тайны

«Действительной тайной» являются мотивы, руководившие Дм. Богровым при даче некоторых показаний на следствии и суде, стоящих, как ныне с полной достоверностью установлено, в полном противоречии с фактами, и направленных к «очернению» его собственного революционного имени.

Как известно, согласно элементарным правилам юридической науки, каждое показание подсудимого, и даже его сознание, должно быть внимательно проверено на основании имеющегося в деле материала: фактических данных, показаний свидетелей, остальных частей его собственных показаний и пр. Только в случае совпадения всех имеющихся данных по делу с показаниями самого подсудимого, последние могут быть признаны вполне убедительными.

Дм. Богров был допрошен следственными властями всего 4 раза: 1 сентября, немедленно после совершенного им акта, 2 сентября, 4 сентября и 10 сентября 1911 г. Первые 3 допроса состоялись до суда, а последний уже после суда, накануне приведения в исполнение смертного приговора. Судебными властями, а именно следователем по особо важным делам, В. Фененко, Дм. Богров был допрошен лишь один раз — 2 сентября, в остальных же случаях допрос производился киевским жандармским полковником Ивановым, приятелем Кулябко. Протокола показаний Дм. Богрова на военном суде не велось, а потому точное содержание его объяснений на суде не может быть восстановлено.

Отдельные части показаний Дм. Богрова находятся в явном противоречии друг другу и создают впечатление стремления мистифицировать следственную власть. Это отмечено было в свое время и судебным следователем В. Фененко во время допроса Дм. Богрова, сенатором Турау в его докладе 1-ому департаменту государственного совета по делу генерала Курлова, Кулябко, Спиридовича и Веригина, и сенатором Трусевичем в его докладе по ревизии дел киевского охранного отделения; а впоследствии, после революции, явилась возможность установить ряд фактических данных находящихся в противоречии с рядом показаний Дм. Богрова.

Необычным и загадочным в этой мистификации является то, что направлена она не в том смысле, чтобы выдвинуть роль Дм. Богрова, как революционера, а наоборот, несоответствующие действительности указания Дм. Богрова имеют больше целью выдвинуть службу его охранному отделению.

Весьма настойчиво подчеркивает противоречивость показаний Дм. Богрова суд. след. В. Фененко, как это мною уже было выше упомянуто (стр. 62).

В ответ на указания суд. след. В. Фененко, на нелогичность показаний, Дм. Богрова относительно мотивов его появления в охранном отделении, Дм. Богров отвечает; «может быть, по вашему это нелогично, но у меня своя логика. Могу только добавить, что в киевском охранном отделении я действовал исключительно в интересах сего последнего».

Когда, далее, суд. след. В. Фененко задает Дм. Богрову вопрос, зачем ему нужен был «излишек денег», о котором он упомянул, (суд. след. В. Фененко, как киевлянину и члену судебного сословия не могла быть неизвестна материальная обеспеченность отца Дм. Богрова), Дм. Богров и на этот вопрос не пожелал дать объяснений.

В конце того же показания от 2 сентября Дм. Богров категорически заявляет: «подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично, без всяких соучастников и не во исполнение каких либо партийных приказаний». Между тем, на