людьми так уж повелось изначала, что не было у них друг с другом ни в чем никакой неправды. И очень они дорожили этим. И просто не могли уже ни о чем говорить иначе, нежели как оно вправду есть.
…Итак, ты носитель сарги, – мысленно произнес изгоняющий, глядя в зеркало. И отвернулся. И обхватил голову руками. – За что? Почему не с кем-то другим?! Я послужу инкубатором для уродливой потусторонней твари. Меня зароют в землю и позабудут…
Арсений запрокинул голову вверх и отнял от глаз ладони. Промысел или случай, но вышло так, что перед его потерявшимся, тусклым, почти уже как неживым взором оказался иконостас. И встретились глаза изгоняющего с устремленным во глубину их взглядом одного из святых. Арсений созерцал печальное лицо Государя, пронзительное в своем спокойствии. Тогда невольно вдруг припомнились слова песни, которую поет праведница земли русской:
И вслед перед мысленным взором Веспова прошло все, что испытал русский царь… и как при этом держался.
Арсений отошел от иконостаса и зеркала и упал в свое любимое кресло, скрипнувшее истертой кожей. Он здесь обыкновенно обдумывал сложные ситуации, искал выход…
Ну, нет уж! – усмехнулся он зло через минутки три. – Пусть эта чертова мерзость и свила себе гнездо в моей плоти, но до моей души когтям ее не добраться! Я посвященный Меркнущего Терновника. Изгоняющий. И даже если суждено мне будет умереть, я умру таким же, как жил!
Придвинув кресло к столу, Арсений чертил на листе бумаги замысловатые загогулинки, обдумывая свой план.
…Оно напоминало корабль, обветренное серое здание в неприятных разводах. Точнее – давно и прочно севший на мель океанский лайнер. Обшарпанные седые стены и подслеповатые окна составляли резкий контраст ухоженному и ярко зеленевшему около них газону.
Арсений умел неплохо ориентироваться не только в потусторонних мирах, но также и в мире сем. Поэтому через пятнадцать уже минут он сидел в кабинете одного из капитанов этого корабля, и основательный хозяин кратко и точно, квалифицированно отвечал на вопросы гостя. Сей капитан был обладатель имени-отчества очень запоминающихся, ибо такие точно изобразили в своем романе незабвенные Ильф и Петров: Гелла Гивиевич.
– Очередь ко мне ты сам понимаешь сейчас какая, – произносил Гелла, глядя на украшающую стену кабинета его изысканную картину. – Но я тебя положу, конечно, без всякой очереди. Но только, ты же ведь и сам понимаешь, тут и на без очереди есть очередь. Поэтому я тебя на следующей неделе резать не смогу. А то, ты знаешь, меня тут самого начнут резать. Но только совсем не так, как я режу. Гораздо хуже. (И капитан Гелла усмехнулся, показывая изгоняющему сплоченный ряд золотых коронок.) Не обессудь. А вот недельки через полторы-две…
Чем больше изгоняющий слушал речь, тем четче он понимал, что здесь – вот в этом, конкретно, месте – план его не сработает. И даже не потому, что эта проволочка во времени могла оказаться роковой. И не потому также, что Веспов усомнился в профессионализме работавшей тут команды – таких сомнений у изгоняющего не возникло. Но… в этом заведении, в ауре его не хватало чего-то главного. Чего-то, что могло бы послужить Веспову
Арсений встал и произнес на прощание:
– Спасибо. Хорошо. Я подумаю.
Но четкое решение обозначилось у него в сознании уже до того момента, как он затворил за собою дверь.
Арсений Веспов попал в автомобильную пробку и вынужден был попусту тратить время. Бездействие угнетало. Тогда изгоняющий нашарил в бардачке старую, потертую по бокам кассету.
Учитель Веспова не любил, когда его слова записывали на пленку. Считал, что диктофон есть уступка лени вместо того, чтобы тренировать умение схватывать сразу суть. Но изгоняющий упросил Учителя позволить ему сделать несколько записей. Этот голос – всегда спокойный и твердый – дарил ощущение уверенности: победа
Арсений утопил кассету с записью в деку.
– Немногие слыхали о нас, – говорил Учитель, – но, вероятно, вовсе никто не знает, как мы живем… и отчего умираем. Официальная церковь полагает нас презренными колдунами. Или же – в лучшем случае – самозванцами, которые отбивают хлеб у настоящих рукоположенных. И если нас хоронят на православном кладбище – а не за оградой его – то мы должны воспринимать это как большую милость… Да, нашей жизни и нашей смерти едва ли кто позавидует. Но, тем ни менее, мы не должны допустить, чтобы на земле пресеклось наше древнее ремесло. Потому что официальная церковь одна не справится. Тому есть много причин… Когда последний изгоняющий исчезнет с лица земли – мир этот наполнится бесноватыми, пускающими изо рта пену и готовыми раздирать друг друга на части. Страстям не станет предела. И возгорится темный огонь… и отравит реки, как сказано.
Арсений припарковал свой немолодой уже «Форд» в неприметном сквере, который нашел по карте. Вход в здание украшали редкие тоненькие колонны. Овальная клумба с осенними цветами окружала статую святого Пантелеимона Целителя. Святой приоткрывал свой ларец, приготовляя другой рукой лжицу для целебного снадобья. Взгляд наклоненной каменной головы его был, казалось, одновременно рассеян и предельно сосредоточен, какой бывает у человека, вглядывающегося умом в тайну.
Сей медицинский центр был гораздо менее «раскручен», чем тот, здание которого напоминало обшарпанный океанский лайнер. Однако из этой хирургической школы восходили настоящие звезды. Как утверждали знающие, некоторые традиции учреждения были переняты и сохраняемы бережно с дореволюционных еще времен.
– Я вас положу в понедельник и прооперирую через два дня, – говорил Веспову доктор медицинских наук Андреев, усталый человек с проседью на висках, с внимательными глазами, держащийся с естественным достоинством опыта, позволяющего спасать жизни. – Раньше не получается никак… Тут у меня еще конференция во вторник… Впрочем, вы загляните завтра. Я постараюсь как-то выкроить время… Но, предупреждаю, это будет разве если что чудо.
